Были села Вербового. Часть 5
Продолжение воспоминаний Василия Иосифовича Палько (годы жизни 1937-2009) , в которых повествуется о его детстве прошедшем в селе Вербовом Пологовского района Запорожской области. Описанные события происходили в период с 1940 по 1946 годы. Начало воспоминаний: часть 1, часть 2, часть 3 и 4.
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
Не найдя ничего интересного для себя в этой комнате – немец шагнул в другую. Это помещение было просторней. Горница, светелка, гостиная – так называют подобные помещения в России, касса маре – в Молдавии, велика хата – у нас на Украине. Служит для приема и размещения дорогих гостей, если те приехали на не продолжительное время. Здесь накрывают стол по праздникам и торжественным случаям, здесь ставят самую лучшую мебель, украшают это помещение и берегут. В нашей великой хате стояла металлическая кровать с никелированными блестящими шишечками на спинке. На кровати гора подушек в вышитых мамой наволочках, красивое белое льняное покрывало, также вышитое маминым старанием. И наволочки и покрывало было соткано и вышито красными и черными цветами в долгие осенние и зимние вечера при свете керосиновой лампы. В переднем углу вся в цветастых рушниках большая икона — образ Николая Угодника. По стенам в деревянных рамочках фотографии под стеклом. Вот дедушка и бабушка со стороны отца, рядом родители мамы, тоже мои дедушка и бабушка. Жалею всю жизнь, что никого из них не застал живыми. Чуть пониже в простенке фотография маминого единственного брата, а моего дяди Андрея. В военной форме царских времен, лихо сдвинута набекрень офицерская фуражка, Георгиевский крест на груди. Тоже ни разу не видел своего дядю Андрея Ивановича Сиденко, как и его дочь, а стало быть мою двоюродную сестру Надю. Фотография ее висела на другой стене. Красивая девушка, коса венком вокруг головы. Сколько раз я любовался своей красавицей сестрой, казачкой из кубанской станицы Тбилисская. Посреди великой хаты, ближе к окну, высокий и широкий сундук. Блестит черным лаком снаружи, по лаку крупные красные и желтые цветы, тяжелая, тоже черная с яркими цветами, крышка сверху. Когда ее поднимают или опускают – раздается приятный мелодичный звон.
Вслед за немцем мы тоже прошли в большую комнату. А как же – из вежливости нельзя оставлять гостя одного, когда он входит в хату. А «гость» осмотрелся, зачем-то автоматом, а не рукой перевернул стопку подушек на кровати, потом сдернул покрывало, посмотрел под матрасом. Повернулся и открыл крышку сундука. Кстати, сундук этот – мамино приданое, приобретенное к маминой свадьбе. Как сейчас помню, что и в каком порядке там лежало. С самого верха, на груде одежды сверкала лаком Колина скрипка со смычком. Коля учился на ней играть и, кажется, играл уже довольно сносно. Лежала мамина юбка бордового цвета с белыми кружевами, пришитыми повыше подола. Лежала белая, вышитая пышными цветами кофта и марлевая фата с белыми восковыми цветами. Это был мамин свадебный наряд и она его берегла, как большую ценность. Внизу лежала какая-то другая одежда, рядом — папка с бумагами, а на самом дне сундука виднелось новое Колино пальто, купленное татом на базаре в Сталино. Немец все в сундуке перерыл, пересмотрел, перещупал, как истинный барахольщик, но ничего его не впечатлило и ничего не заинтересовало. И тем не менее, он вдруг он вытащил из-под полы нож, взял Колино пальто и по живому, вместе с пальтовой тканью, отрезал воротник и спрятал его в свой ранец. Я не знаю, что это был за воротник – какой-нибудь стоящий мех или элементарная цигейка, но прятал этот гад с видом победителя, как заслуженно добытый трофей. Не найдя больше ничего достойного, немец опустил крышку сундука. Звонок при этом мелодично звякнул. Потом немец заглянул зачем-то под кровать, вытащил большую зеленого стекла бутылку, очень похожую на те, в которых нынче продают шампанское, только гораздо больше. В качестве пробки служила кочерыжка из початка кукурузы, а в бутылке всегда у нас хранился керосин. Видно вчера Петя подливал в лампу и не отнес ее в кладовку, где она у нас постоянно хранилась, а оставил зачем-то под кроватью. Теперь ее держал немец двумя пальцами вытянутой руки и на свет рассматривал содержимое. «Шнапс?»- спросил немец. Что это такое, мама не поняла, но было ясно, что речь идет о том, что же в бутылке. « Гас»- сказала мама, что на украинском языке и обозначает керосин. А то, что шнапс – это водка или самогонка – мы и понятия не имели. А немец брезгливо поднес бутылку к носу, понюхал. « Газолин» — и поставил бутылку на место.
Ничего больше здесь его не заинтересовало и он направился к выходу. Мы, естественно, за ним. Вернулся с сени – здесь его заинтересовали еще две двери. Одна – в конюшню. Так по привычке называли помещение для скотины. Немец открыл ее, но кроме пустого стойла для коровы и таких же пустующих загородок для овец и свиней там ничего не обнаружил. Я сам удивляюсь и не могу вспомнить, куда делась вся живность из конюшни – ведь еще совсем недавно здесь были и корова, и овцы, и поросенок. Ну кур и уток недавно немцы постреляли, но остальное ведь должно быть! Я ведь хорошо помню — была и корова, и теленок с поросенком, куда все это подевалось? Тем временем фриц открыл дверь в кладовку. Эта дверь вела в маленькую, без окон, кладовку. В стене вмонтирована труба, которую затыкали тряпкой, когда надо, так называемая регулируемая вентиляция. В полу – углубление с метр глубиной. Не могу объяснить причин, но в этой кладовке и особенно в приямке, даже в самую страшную жару всегда было прохладно. Там хранились в многочисленных кувшинах и кувшинчиках , горшках и тазах молоко, творог, сметана, сливки, варенье в банках, сливочное масло в стеклянных банках, соленое сало в посылочных ящичках и прочее. Причем хранилось подолгу и не портилось.
Сейчас всех этих вкусностей в кладовке не было. И немец довольствовался только тем, что там обнаружил — полным ведром яичек. Это было старое, дырявое ведро, с проржавевшим дном, ни на что не годное. Но в селе ничего просто так не выбрасывают. Вот и в это ведро была положена круг из фанеры, поверх нее – слой сена для мягкости, на котором до самого верха сложены сырые куринные яички. Если есть яички, значит должны быть и куры – так бы сказал Винни Пух. Но немец не допер до этого, благо уцелевшие после недавнего расстрела куры теперь не бродили по двору, как прежде, а предпочитали прятаться в саду в кустах или в огороде в кукурузе. А потому, что в нашем домашнем холодильнике немец больше ничего не обнаружил, он и направился на выход. Провожать «дорогого» гостя мы с мамой тоже вышли за порог. И лучше бы не выходили ! Мы же не знали, что ступив два шага в сторону улицы, немец вдруг остановился, повернулся и что-то резко спросил у мамы. Мама, естественно, не поняла и промолчала. Немец повторил вопрос погромче – мама пыталась объяснить, что ей непонятен его вопрос. И тут он начал орать на нас. Что он хотел – непонятно. Но чем больше мы не понимали, тем громче и злобней он кричал. Дело дошло до того, что он сорвал с шеи автомат и начал направлять его на меня, одновременно что – то кричал , брызгая слюной. Мама в ужасе бросилась ко мне, схватила меня на руки и тоже начала что-то бессвязно говорить, а что, признавалась она впоследствии, она и сама не помнит. А немец не унимался. Раз за разом он повторял какие-то слова, неразборчиво и непонятно. Наверно, был пьян. А со мной тут что-то случилось непонятное. Мама потом рассказывала, что я не закричал, не заплакал, а стоял с раскрытым ртом и дрожал, выпучив глаза. А я как сейчас помню, что с той секунды ничего абсолютно не слышал, а только видел, как, словно в немом кино, кривится в злобе рот у немца. Как свои вытаращенные глаза он переводит с меня на маму и обратно, как его автомат следует за его взглядом то дулом на меня, то дулом в сторону мамы. Но он вдруг так же внезапно успокоился, как и перед этим вспылил, повесил автомат на шею, что-то пробормотал непонятное и пошел по тропинке на улицу, размахивая ведром с трофейными яичками. Что было дальше – не помню. Помню, что мама меня тормошила, терла зачем-то уши, хлопала по щекам и зачем-то просила, что бы я поплакал. «Сынок, поплачь, не молчи, поплачь!». Это хорошо запомнилось.
Балка Вербовая — Течия за селом
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
У меня неважная зрительная память на лица. Но чем-то железным и острым вырезало на моей памяти эту высокую, худощавую фигуру с автоматом в руке и дырявым проржавевшим ведром с яичками в другой. И это небритое, заросшее рыжеватой щетиной лицо, эти тонкие, презрительно кривящиеся губы я, наверное, буду помнить до конца дней своих. Я уже встречал в своей жизни людей, чем-то напоминающих этого фрица. Например, в армии служил вместе со Стасиком Опекуновым, учился с ним в одном учебном отряде. Отличный парень, хороший товарищ, вдобавок коллега по профессии. Он, как и я, закончил алюминиевый техникум, только Надвоицкий в Карелии. Но при всей симпатии к нему – уже эта одна схожесть с тем любителем яиц, молока и кур, помимо воли и вопреки здравому смыслу, какой-то занозой в душе, не давала относиться к Стасику с полным уважением, хотя и одет он был в такую же флотскую форму, что и я. Глупо, конечно, но так было. А когда не так давно показали лживый и злопыхательский, по мнению многих ветеранов войны, фильм под названием «Штрафбат», я его смотрел в полном смятении, а потом долго сидел, словно громом пораженный. Один актер, игравший в этом фильме – до мелочей был похож на того фашиста, воевавшего с беззащитной женщиной и ребенком летом 1941 года. Позже узнал его имя и фамилию – Алексей Серебряков. Схожесть с тем немецким солдатом невероятная! А когда этот актер через некоторое время начал выступать по радио и в газете «Аргументы и факты» с рассказами о том, как он не любит социализм и как он всю жизнь боролся с советской властью – к физическому сходству с тем воякой прибавилось и духовное родство. Вполне допускаю, что может я неправ, и этот молодой и способный актер вполне порядочный и достойный человек, а вот поддался этой нынешней идиотской моде по поводу и без повода плевать в наше трудное прошлое, поливать его грязью и помоями. И эта вся чернуха не что иное, как сигнал себе подобным. Как же, я тоже крутой и раскованный, я как многие сейчас. Как у Киплинга – мы с тобой одной крови – ты и я! Если я не прав – тысяча извинений. Не могу напрасно наговаривать на человека. Но и не могу поделиться своим мнением и впечатлением по этому поводу.
А запоминающиеся события продолжали накатывать одно за другим. Не успели мы прийти в себя после посещения нашей хаты представителем нового порядка, как произошло еще один невероятный случай, о котором вспоминали и рассказывали потом всю жизнь все, кто был свидетелем этого. Поздним вечером или уже ночью мама вдруг стала будить Петю, спавшего на печи. Ей показалось, что по нашему двору кто-то ходит, слышны какие-то посторонние шумы и звуки. Я тоже до этого спал на печи, между Маней и Петей, а после вчерашнего дня спать на печи мне стало страшно и я перебрался к мама на лежанку. Поэтому, когда мама разбудила Петю и сама встала с постели, я тоже вцепился в нее двумя руками. Проснулась и Маня. И вместе мы начали напряженно вглядываться во двор через окно. А там ничего не видно, мало того, что темнота ночная, так еще и густой туман. В комнате лампу из-за боязни зажигать не стали и мы вчетвером прилипли к окну, пытаясь разобраться, что же там происходит. А по двору действительно кто-то топал, слышались какие-то неясные звуки и виднелись в сумраке такие же неясные тени. На людей не похоже – слишком уж низкие эти тени, да и широкие к тому же. Долго всматривались во тьму, так и не поняли в чем дело. Пока Петя, как настоящий и единственный мужчина в семье, не решил, что ничего угрожающего нет, и он должен выйти во двор и посмотреть, что же там такое. Несмотря на мамино возражение почти в полной темноте осторожно открыл входную дверь, вышел наружу и почти сразу же вернулся: «Мама, там какая-то корова и три овцы. Пьют воду из шаплыка!». Надо открыть изнутри дверь в конюшню – он попробует заманить их туда. Мама через сени прошла в конюшню открыла, наружную дверь настежь. Петя выбежал снова во двор к нашим таким неожиданным гостям, чтобы каким-нибудь образом заставить их зайти в помещение. Но никаких таких усилий для этого прикладывать не пришлось. Как только дверь в конюшню открылась – овечки чуть ли не бегом тут же устремились вовнутрь. Корова тоже чуть-чуть помедлила и тоже пошла вслед за овечками. Видно они моментально учуяли запах стойла и сразу поняли, что пришли туда, куда надо. Тут же моментально были закрыты на все крючки, запоры и щеколды обе входные двери, завешены тряпками все маленькие окошки и лазы для кур, голубей и ласточек, которыми была оборудована конюшня изначально. Только после этого зажгли керосиновый фонарь под названием «Летучая мышь» и все четверо перевели дух и огляделись. Овцы уже были в загородке, где и прежде была кошара для овец. Оставалось только закрыть дверцу и накинуть щеколду. Кстати, овец оказалось не три, а пять – просто два маленьких ягненка в суматохе не бросились в глаза. Корова тоже стояла в стойле, оставшимся от прежней коровы, и что-то деловито обнюхивала в кормушке. Это была двух- или трехлетняя дойная корова коричнево-красной украинской породы, как она тогда называлась в науке.
Мама привязала корову на привязь, оставшуюся от прежней нашей кормилицы, Петя полез на чердак, принес охапку сена из суданки, клевера и тимофеевки – истинного деликатеса для животных, разложил его по кормушкам. Все дружно и аппетитно захрустели. А мы чуть ли не до рассвета не могли уснуть, все рассуждали, чьи это животные, что с ними делать дальше и как вообще теперь нам быть. Вспомнился гром среди ясного неба, которому я удивился пару дней назад, разговоры взрослых о том, что это немцы бомбили стада, которые наши угоняли на восток, слухи о том, что много скотины погибло при этой бомбежке, а много разбежалось по степи. А если это так и эти животные действительно из тех, убежавших в степь, то получается, что эти овцы и корова как бы ничьи, пусть остаются у нас, пока не объявится истинный их хозяин. Пусть остаются, а там будь, что будет. И действительно, похоже на то, ходили они по степи, и кормились в степи — там сейчас кормов немало, потому, что осталось на полях много неубранной пшеницы, кукурузы, свекла еще почти вся на корню, вдоль дорог разнотравья предостаточно, худо — бедно с голоду не умрешь. Видимо и бродили они по степи на вольных хлебах, пока не соскучились по людям или не наткнулись на нашу крайнюю от степи хату, где к тому же была вода.
Утром мама подоила коровку, удой не очень большой, но нам на завтрак хватило. Было решено, что оставим наше неожиданное приобретение у нас, будем кормить, ухаживать за ним, как за своим. И действительно, будущее показало, на ближайшее время семья была обеспечена каким-то количеством молока, шерстяными носками и варежками, что очень помогло нам как-то выжить в те нелегкие времена. Сейчас я думаю, что судьба тогда нам послала неоценимый подарок, несравнимый даже с тем, как если бы мы выиграли нынче крутой «Мерседес» с пятью «Тойотами» в придачу. По тем временам это было неизмеримо больше, ибо тогда речь шла о жизни и смерти от голода целой семьи.
Склоны Течии, на которых когда то стояли ветряки
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
Шли дни. Постепенно начали приспосабливаться к тому положению, которое обозначалось новым и непонятным словом «оккупация». По вечерам приходили соседки – тетка Нинка, тетка Килина, иногда прибегала тетка Верка Лысенко или заглядывала тетка Явдоха. Разговаривали, вздыхали, часто плакали – больше всего тяготила неизвестность – что делается на свете, где наши мужья, сыновья и братья, что с ними, живы ли. Жили слухами и догадками. Те, кто жил на центральной улице села, как-то могли еще что-то видеть, что могло натолкнуть на какие-то мысли или выводы. Там могла проехать колонна танков или грузовиков, появиться или проехать мотоциклисты, или кто-то из наших побывает каким-либо образом на станции Новокарловка или даже в самих Пологах. А на нашей окраине, и без того глухой и отдаленной, сейчас вообще казалось, что жизнь остановилась. Начинались осенние дожди со своими спутниками – ветрами и слякотью. Немцев теперь мы почти не видели. Сами мы сидели по хатам, даже по соседям ходили редко – из-за непогоды. Старшие хоть перечитывали учебники, что еще там делали, мне же оставалось только смотреть в окно, на пустую степь, на такой же пустой шлях. Тоскливо, неуютно, неприютно. Проедет раз в неделю немецкий крытый грузовик, по ступицы увязая в грязи. Или, когда подмерзнет, прошелестит резиновыми колесами немецкая телега, запряженная невиданными доселе битюгами, управляемыми нахохлившимся немцем в каске или спрятавшим голову под капюшон. Один раз по шляху на восток продвигалась колонна румын. Одеты были в обыкновенную военную форму, вот только шапки на них такие, какие носят крестьяне – высокие, овчинные, мехом наружу. Они наверняка были такими же как и мы, крестьянами и вели себя как крестьяне. Не грабили, не шарили, по углам в поисках какой-нибудь снеди, не наглели, а разожгли на улице костер, приготовили себе какую-то кашу из своих продуктов, вскипятили чай на костре, хотя мама и предлагала им воспользоваться летней плиткой, расположенной тут же во дворе, под старой вербой. И вообще вызывали к себе какую-то симпатию и жалость, особенно, когда подошла другая, уже немецкая, колонна, и явно предложила румынам убраться отсюда. Что румыны и сделали поспешно, даже не допив свой чай. Даже мне, пацану, было ясно, что это совершенно разные армии. Колхозы немцы, к большому удивлению, не разогнали. Все оставалось так, как и было раньше. Те же три колхоза в селе, в тех же границах, то же распределение по бригадам и звеньям. Только официально не называли их прежними названиями, и председатели были другие. Вместо прежних, ушедших на фронт, немцы назначили старост, из пожилых. Но это были наши люди, никаких обид они никому не причиняли. Мама каждый день ходила на работу, выполняла, как и другие. свою привычную работу. Правда, по-моему, никакой оплаты за этот труд не предвиделось, а все забирали немцы для «Великой Германии». Только один раз, перед Новым годом принесла она четверть мешка муки да неполный бидончик подсолнечного масла с кусочком жмыха. И все. Питалась семья в основном тем, что выросло и сохранилось с огорода. Да еще неожиданный подарок судьбы, выпавший нам темной осенней ночью. Я имею в виду пришедших к нам так неожиданно овечек и корову. По ним пока никто никаких претензий не предъявлял и на них никто не покушался.
А жили при этой начавшейся оккупации мы теперь как на необитаемом острове, что в мире делается, где наши родные и близкие, что с ними. Нет писем, нет газет, нет радио. Нет никакой информации. И это было самим тягостным. И вдруг – как гром небесный. Кто-то принес в наш глухой угол из внешнего мира весть о том, что в Пологах немцы организовали лагерь для советских военнопленных. И будто бы тех пленных, которые родились в нашей местности и докажут это, немцы могут освободить и отпустить домой. А доказательство будто бы простое: надо чтобы жена или мать явилась в этот лагерь вместе с сельским старостой, который и должен бы подтвердить, что пленный действительно является мужем, сыном или братом именно этой женщины из этого села. Господи, что тут началось! Я, естественно, не знаю и не ведаю даже сотой доли того, что происходило той осенью 1941 года. Но об этом, происходящем тогда событии, бессчетное количество раз слышал в изложении десятков самих разных людей. И не только тогда, а и в другие, последующие, годы был свидетелем не только рассказов, но и споров о том, как могло в те времена произойти подобное.
Самое ошеломляющее и поразительное было в том, что действительно наша соседка, тетка Нинка, добралась до этого лагеря в Пологах и привела «чоловика» своего, то есть мужа своего, дядька Герасима. Я его воочию видел тогда – исхудалого, заросшего в потрепанной красноармейской форме, которая висела на нем как на жерди. Вместо сапог – на ногах были-то непонятные чуни или галоши, даже не знаю, как такую обувку и назвать. В хате тетки Нинки не протиснуться, тут сбежались женщины всего нашего конца села. Для нас самой главной новостью было то, что дядько Герасим как-то прояснил хоть какие-то новости о нашем отце. Оказалось, что в Пологах новобранцев из Вербового разделили на группы и отца, как и многих других наших односельчан на «фондовых» бричках и лошадях своим ходом сразу направили на восток, на Бердянск. Другую группу посадили в вагоны и отправили на Запорожье, к фронту. Эта группа, так и не успев повоевать, была разбита и окружена. Где и как дядько Герасим попал к немцам в плен – это отдельный рассказ.
Но самим оглушительным было известие о том, что там же в пологовском лагере находится несколько наших односельчан, в том числе и наш сосед дядько Егор Лысенко. Тетка Верка тут же бросилась бежать в Пологи, еле-еле отговорили, мотивируя тем, что сейчас вечер, пока доберешься до места, будет ночь, а немцы даже близко к лагерю не допустят.
На следующее утро, как говорится, ни свет, ни заря, толпа женщин пешком отправилась в Пологи через Тарасовку. Побежала не только тетка Верка, но и тетка Полька, мама Ваньки Шаповала, и тетка Килина и еще несколько других женщин, у которых мужья умерли еще до войны по разным причинам. Каким чувством руководствовались женщины непонятно – результат получился фантастический. Не только тетка Верка вернулась с таким же изможденным дядькой Егором, но и другие привели с собой вызволенных из плена солдат. Нет, не своих мужей, и даже не наших односельчан, а совершенно чужих людей. Некоторые, как оказалось позже, даже вообще не из наших мест, даже вообще не знающие украинского языка, не знающих ни одной из этих украинских женщин по ту сторону колючей проволоки. Происходило что-то невероятное. Тетка Килина или тетка Полька, переглянувшись с каким-нибудь солдатиком с криком «Андрей» или, примеру «Сынок, Миша!» бросалась к проволоке, протягивала руки, обнимала, рыдала и с позволения немца выводила своего совсем не Андрея и не Мишу подальше от колючей проволоки. Я не знаю, были ли в других местах подобные случаи, но в нашем селе таким образом было освобождено около двух десятков военнопленных, из них только в нашей, западной части села, четыре человека, которых я знаю лично. Много-много лет после этих событий я читал в книгах, смотрел в художественных и документальных книгах, слушал живые рассказы очевидцев и переживших все эти кошмары людей и все о жестоком, бесчеловечном обращении фашистов с нашими пленными и зверствах по отношению к нашим людям. Почему немцы были такими добренькими в пологовском лагере – непонятно мне до сих пор. Но факт есть факт – и во время войны и уже в пожилом возрасте я нет-нет да и слышал рассказы об этих событиях. Рассказывали, что стоило только женщинам обратиться к лагерному начальству и заявить, что в лагере находится их муж, брат или сын и назвать фамилию, как немцы, после какой-то сверки и отметки в своих бумагах, выводили пленного. И если тот правильно называл фамилию искавшей его женщины — передавали его ей из рук на руки. А уж как тут можно схитрить – много рассказывать не надо. Немцы даже выдавали какую-то справку и наказывали зарегистрироваться в местной полиции или управе – точно не знаю.
И всегда, и во время оккупации, и много лет спустя, когда велись разговоры и воспоминания об этих событиях, излагались всевозможные теории, суждения и догадки. И какие из них верные – до сих пор не берусь судить. Одна из таких версий следующая. Ее выдвигали еще во времена оккупации наши доморощенные сельские стратеги. Она заключалась в том, что первоначально ведение лагерем военнопленных по каким-то причинам попало в руки немецких передовых частей, для которых возня с лагерями была им несвойственной, это было для них обузой и они ждали, когда их заменят специальные тыловые части, которые и обязаны заниматься лагерями. А боевые немецкие части рвались вперед, к Волге, и боялись упустить лавры первых, достигших берегов великой русской реки. И несвойственные им обязанности раздражали немецких военных начальников. Вот и старались любыми методами избавиться и от лагерей и от пленных.
В том числе и таким вот способом. Другая версия имела хождение уже после войны. Объяснялось вмешательством влиятельных немецких высших чинов, имеющих свои интересы в наших краях. Дело в том, что еще со времен Екатерины Великой и по ее приглашению большая группа немецких колонистов обосновалась в южных степях Украины. В частности в Херсонской и нынешней Запорожской области, в том числе и вокруг недалекого от нас Большого Токмака, где этих немецких колоний было предостаточно. А наши селяне испокон веков нанимались к немцам на время жатвы сезонными работниками и слыли среди немцев, как работящие, дисциплинированные, трудолюбивые и добросовестные работники. Такие рабы и нужны. Вот с прицелом на таких работников и имелось в виду будущее хозяйствование немцев в этих местах. Были разговоры и том, что здесь свое слово мог сказать и известный у нас хлебопромышленник немец Фальц — Фейн, питавший, по слухам, определенную симпатию к этим местам. Что здесь вранье и выдумки, а что имеет под собой хоть какую-нибудь почву – судить не мне.
А вызволенные из плена мужики оживали, занимались какой-никакой работой по дому и в селе. Какая это была — работа я не знаю, но люди должны были как-то кормиться, чтобы не умереть с голоду самому и не дать своей семье. На удивление немцы их пока не трогали. Да и немцев в селе практически не было. Так, появлялись наездами. Но я хорошо помню, что когда ходили мы с Маней до тетки Нинкиных девчат в гости, то сразу хотелось уйти домой. Потому, что атмосфера была тягостной, как-то было не до игр. Дядько Герасим лежал на кровати с открытыми глазами, молча о чем-то думал, не мигая, смотрел в потолок. На следующий день картина была такой же. А когда изредка появлялись на шляху или на Прогоне немцы дядько Герасим или выходил в садок, или лез на чердак. Одним словом не хотел показываться немцам на глаза. Так вели себя и ребята Колиного возраста. Все они активные комсомольцы, сейчас старались вести себя незаметно, а что у них было на душе и на уме – одному богу известно. Партизан у нас не могло быть хотя бы потому, что ни лесов, ни гор, ни ущелий никаких не было, а выйдешь в степь, так на сто километров вокруг видно, что человек куда-то идет.
Вот так нестерпимо тягостно и долго тянулась эта зима. Но даже такое всегда радостное событие, как наступление весны — никакой радости не приносило. Нечему было радоваться.
Когда пригрело солнышко совсем жарко, как летом, Коля решил закопать снаряды, которые так же лежали на огороде возле окопа. На помощь ему пришли его друзья – Ленька, Митька и Гриша. Взяли лопаты, мы кинулись помогать, но нас тут же попросили удалиться – мало ли что. Поэтому, мы наблюдали за захоронением уже начавших ржаветь снарядов издалека. Сначала ребята бережно и осторожно спустили все снаряды в окоп, уложили их на дно ровным рядочком. Их было, наверное, чуть больше десятка. Потом так же осторожно присыпали землей сначала сами снаряды, а потом и весь окоп полностью до верха землей и вскоре на огороде и не видно было, что здесь час назад был глубокий окоп. Только рыжий глей, смешанный с черноземом говорил о том, что здесь была глубокая яма. К слову надо сказать, что такие же окопы, только без снарядов, вырытые на огородах тетки Верки и дядька Захара Мирошниченко, просуществовали до 1945 года. Для нас эти окопы были главными сооружениями для наших военных игр. Много лет спустя, когда я служил в армии, газеты часто печатали статьи под заголовком «Эхо войны», повествующими о том, что-то в одном, то в другом краю взорвались или были обнаружены снаряд или бомба, оставшаяся с войны. Подумал о нашем захоронении в огороде, попросил в письме домашних сообщить об этом «куда следует». Через некоторое время тато ответил, что приезжали от Пологовского военкомата саперы с миноискателями, прощупали ими грунт и сказали, что снаряды лежат глубоко. Над ними надежный слой земли, и что если в этом месте не рыть глубоких траншей, то снаряды пролежат еще сто лет. Так и лежит этот опасный клад на нашем огороде, на тех грядках, где мама любила сажать редиску и лук, потому что в любой момент, при необходимости, можно сорвать пучок редиса или лука, практически не отходя от плиты. Теперь и грядок нет и мамы нет, хата развалена, двор и огород распахан давно, а где-то там лежит, притаилось эхо войны и дай бог, чтобы оно никогда не напомнило о себе.
Современная дорога из Тарасовки на Вербовое
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
А у наших ворот и в нашем дворе в то лето побывало еще одно войско. Чьи это были солдаты – сказать точно не могу. Петя говорил, что это испанцы или итальянцы и те, и другие были союзниками немцев, и те, и другие воевали против нас. Наверное, в качестве подкрепления шли они тогда на восток, наверное, к Сталинграду. Как они шли назад, я не видел, видимо с ними случилось то же самое, что и с немцами в Сталинградском котле. А пока они расположились на травке нашей улицы, почти у самих наших ворот, в огороде тетки Явдохи, на меже под абрикосами. У них была красивая голубая форма, у некоторых, наверное, это были офицеры, блестели золотые погоны и такие же позолоченные шнуры на груди. Военных было много, из-за их голубой формы все вокруг казалось голубым, что мне особенно и запомнилось. Они, как и румыны, раньше разожгли костер, на нем кипятили воду в нескольких котелках. Вода вскипела, но они в нее ничего не бросали. Похоже, было на то, что кого-то ждали, так как без конца поглядывали в конец нашей улицы. Я находился во дворе, когда услышал с улицы восторженный крик десятка солдатских глоток. Такого рева, такого ликования я не слышал еще ни разу. К костру сбегались голубые мундиры со всех сторон. Не выдержали и мы, тоже выскочили на улицу. И что же мы увидели? А мы увидели, что с Прогона, через огород тетки Польки идет голубой солдат, за ним другой. Оба на плечах несут длинные, по полтора метра, шомпола от своих длинных, как и у румын, винтовок. На шомполах, словно мясо на шампурах для шашлыка, были плотно наколоты десятки несчастных лягушек. Как выяснилось позже солдаты возвращались с нашего заиленного пруда , где воды было по щиколотки, купаться даже нам, пацанам, никак невозможно было. Зато лягушек развелось там не меряно. Вот этих бравых охотников на лягушек в голубых мундирах и приветствовали с таким восторгом и ликованием, с каким мы спустя почти двадцать лет встречали Гагарина. А я смотрел широко раскрытыми глазами на длинные куски проволоки, где шевелились, проколотые насквозь, истекая кровью, дергая лапками, еще живые несчастные животные. Наверняка. они испытывали боль, дикий ужас, какой испытывал и я, глядя на это зрелище. Лягушки вообще, даже живые, вызывали у меня какой-то страх и омерзение. А тут кровь, слизь, у некоторых вывалились кишки. В страхе я убежал в хату и не видел, как доблестные соратники вермахта разделывали свою добычу, кидали ее в кипящую воду, потом поедали, с аппетитом обсасывали миниатюрные косточки. Когда Петя потом об этом рассказывал – меня чуть не стошнило. И долго, в последствии, при воспоминании об этом, мне хотелось закрыть глаза, заклеить уши и отключить сознание, чтобы не видеть, не слышать и не вспоминать так поразившее омерзительное зрелище. Много-много лет спустя, когда я уже был пожилым дядькой, мне довелось несколько раз побывать в Китае по служебным делам. Принимающие нас китайские коллеги после каждого рабочего дня старались накормить нас в самих лучших ресторанах. А, как известно, китайцы тоже большие любители таких деликатесов как лягушки. И каждый раз, прежде чем приступить к трапезе, я несколько раз переспрашивал, нет ли среди предложенных блюд лягушек. И только получив отрицательный ответ – принимался за еду. Но однажды, в каком-то дорогом ресторане я расспрашивать об этом не стал, а из нескольких десятков блюд, выставленных по китайским обычаям, на столе еще до того, как гости усядутся за стол, среди прочих я выбрал одно. Небольшие, аппетитные кусочки мяса, похожие на курятину, в каком-то остром соусе были чрезвычайно вкусными. Я ел и облизывался, даже не замечал, как хитро посматривает на меня наш постоянный переводчик, просивший называть его русским именем Витя. И только, когда возвращались в гостиницу, поинтересовался, знаю ли я, что ел за ужином. И сообщил, что это вкусное блюдо, похожее на курятину, и есть самая настоящая лягушка. И что же? Да ничего. Никакой негативной реакции от моего организма не последовало, как ни удивительно. Зато теперь и у меня есть опыт поедания мяса лягушек.
А это событие, страшное и печальное, я лично не видел. Даже больше – абсолютно не отложилось в моей памяти ни время, ни обстоятельства, и не имеется никакой зацепки в памяти, что напоминала бы об этом событии. Хотя Петя говорил, что он был со мной на Прогоне в то время. И я говорю об этом только с рассказов старших ребят, своих и соседских, свидетелей тех событий, но и самих непосредственных участников, а именно – Коли и Кати. Правда, Коля особо разговаривать на эту тему не стал. Сказал, что ему тяжело об этом и вспоминать и говорить, а Катя поделилась своими эмоциями и переживаниями подробно и на основании всей имеющейся информации моем воображении вырисовалась следующая картина. Стоят наши ребята посреди Прогона – изменившиеся за год оккупации. Исхудавшие от недоедания, в изношенной одежонке, тонкие шеи, бледные лица. Девчата все в платочках, ребята в фуражках с длинными козырьками. Стоят в окружении немцев с автоматами и толпившихся чуть подальше всех наших соседей – заплаканных матерей, хмурых стариков и подростков, испуганно молчащих пацанов моего возраста. Чуть в сторонке две телеги, запряженные немецкими тяжеловозами – битюгами. На телеге тоже два или три немца, тоже с оружием. В руках у одного какие-то бумаги, наверное, списки. Похоже, что кого-то ждут. Действительно, оказывается, не всех собрали. Потому, что с одного двора, с другого конца улицы гонят плачущих девчат. Гонят в прямом смысле этого слова, подталкивают прикладами автоматов, торопят. Следом спешат их мамы, мамы тоже плачут. Как потом рассказывали, некоторые девчата пытались спрятаться, кто на чердаке, кто в погребе, кто в кукурузе в огороде. Но в этих убежищах не спрячешься – нет в нашей местности ни лесов, ни кустарников, ни гор с ущельями. Кукуруза высотой по пояс человеку, просматривается по рядам от края до края, посеянная на небольших грядках., в ней не спрячешься. На чердаке или в погребе все тоже на виду, каких-то других убежищ или ям из-за близкой к поверхности воды во дворах не выкапывали. Можно спасение искать в степи? Тоже не спрячешься – там ни деревца, ни кустика, выйдешь в степь за семь верст видно, что человек идет. В балках тоже не спрячешься – балки неглубокие, склоны пологие, долины широкие. Получается, куда ни кинь – везде клин. Поэтому собрали всех, внесенных кем в списки повели в сопровождении автоматчиков под слезы и рыдания в Центр на сборный пункт, а оттуда на железнодорожную станцию и дальше — в эту проклятую, далекую и неизвестную Германию. Я знаю и помню до сих пор всех, кто был угнан в то лихое время на принудительные работы, могу перечислить всех по именам и фамилиям, могу зрительно вспомнить и различить по лицам – и парней, и девчат, такими, какие они были тогда. Подсчитал, что из 31 хаты, а значит из стольких же семей, проживающих на нашем краю села, состоящем из двух улиц и трех рядов хат, было угнано в рабство 19 ( девятнадцать) человек. А сколько таких молодых людей угнали с остальной части села, с области, со всей оккупированной Украины. Коля родился в 1924 году, и на момент начала войны ему не было еще 18 лет, поэтому его не призвали в армию, так же как и всех его одногодков. Предыдущий возраст, ребята 1923 года рождения, из ста процентов призванных, вернулись домой живыми только 3 (три!) процента. Вот такая страшная статистика. Вот такая страшная арифметика войны.
Угнали наших ребят. Сразу стало пусто и безлюдно на наших улицах. Что-то изменилось и в поведении немцев. Раньше их было много в селе, хоть на нашей окраине почти не показывались – иногда их неделям не у нас не видели. Теперь их осталось человек восемь на все село, но ужесточились их требования нашим людям – удлинили рабочий день, орали и размахивали автоматами, если кто-то хоть малость опоздал. Почти каждый день на Прогоне появлялась их бричка, которую тащили их могучие кони, именуемые битюгами. Таких коней мы еще не видели — огромные, сильные, ноги, как у слона, казалось, что эту бричку с двумя немцами они тащили, как пушинку. Даже завидно стало, что нашим «фондовым» лошадкам до этих – далеко. А немцы почти ежедневно приезжали к старосте – деду Матвею, что-то требовали и приказывали. Стали больше обращать внимание на мужчин – стариков, пожилых, инвалидов, не попавших в армию, нагружать их всякими дополнительными работами и обязанностями. Но как-то незаметно мужиков в селе тоже становилось все меньше. Сначала потихоньку исчезли бывшие военнопленные, так удачно ушедшие из лагеря в прошлом году. В том числе и дядько Герасим и дядько Егор. Мы обратили на это внимание почти через неделю, заметив, что ни тот, ни другой больше не появляется во дворе. Но нам не говорили, куда они делись, а мы особо и не расспрашивали. Когда надо — взрослые сами расскажут.
Тем более, что всех потрясло новое событие – в селе появились полицаи. Это не немцы и не пришлые какие-нибудь люди – это были наши же сельчане. Все молодые, Колиного возраста, почему их не угнали в Германию вместе со всеми — не знаю. У каждого, видимо, своя причина. Не мне сейчас судить, после стольких прошедших лет. Всего пять человек, в дополнение к тем восьми немцам которые, командовали в селе до этого. Были одеты в черную форму, в фуражках с длинными козырьками, похожих на нынешние кепки. На рукаве – белые повязки с надписью: «Полицай». Четверых я не знал, они были с другого конца села. Но пятый – кто бы мог подумать – был не кто иной, а Васыль Хиврин. Жил недалеко от конюшни, на бугре, один со своей мамой. Учился с Колей в местной семилетке. Мало того – часто бывал в нашем доме, знал нас всех и его здесь все знали. А теперь, пожалуйста – полицай, начальство. И поручено ему ведать как раз нашим углом села и часто появлялся в нашем дворе по каким-то делам. Сначала вел себя вполне нормально, даже стеснялся как-то, все маму называл теткой Зиной, потом начал наглеть, приходил пьяным. Рассказывал, как ему доверяют немцы, на каком он них хорошем счету. Но скоро, в отличие от других полицейских из соседних улиц, которые занимались тем, что охраняли склады с зерном, которое немцы реквизировали «для нужд германской армии». Охраняли летом поля от пожаров и хищений, Василь пристрастился ходить по хатам. Искал что-нибудь ценное или съедобное. Сначала просил, потом обнаглел и даже начал угрожать оружием, забирал себе все, что ему нравилось, без всякого спроса. Таким образом, забрал зачем-то Колину скрипку из маминого сундука. Только не знаю, зачем она ему была нужна – ведь играть он на ней не умел, тем более, что смычок он не взял и смычок этот пролежал у нас еще много лет. Он знал, что у нас есть велосипед, раньше приходил к Коле, чтобы покататься. Теперь, став полицейским, он просто без разговоров и, несмотря на мамины возражения, забрал его себе и стал ездить по селу – как на своем собственном. На нем он и приезжал частенько к нам, требуя сала и самогонки. Потом, кажется, этот велосипед он разбил, врезался по пьяному делу в дерево.
Вид на немецкий дом с другого ракурса
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
Жалко и скрипку и велосипед. Немцы не отобрали и не уничтожили, а тут свои, сельские, чинят такой произвол. А если призадуматься, то жалко и Василя Хивриного. Несчастливая получилась у него жизнь. Собственно, настоящая фамилия его – Гриценко, но звали его, как у нас и заведено в селе, по имени матери – Хивря. Как Галька Нинкина или Андрей Килинин. Жили они – Василь со своей матерью — недалеко от конюшни, вот их невзрачная халупа на бугре. По соседству с сестрой Хиври – Оксаной. В свое время женились братья Гриценко, построили хаты, родили по сыну. Не повезло обоим – один погиб от голода в1932 году, другой – от какой-то болезни. Остались матери-вдовы одни, с сыновьями. Оксанин Гриша работал в колхозе после окончания начальной школы, кудрявый симпатичный парень, был у сельчан на хорошем счету. Василь закончил семилетку вместе с нашим Колей, учиться дальше не стал, надо было помогать маме, тоже пошел работать. Нормальный, тоже довольно симпатичный хлопец, ни в чем предосудительном раньше замечен не был, такой же, как и все. Обоих в Германию не угнали, говорят, что они сыновья одиноких матерей, по слухам была такая льгота. По каким таким соображениям Василь пошел на службу к немцам, в отличие от своего брата – судить не берусь. И почему повел себя так по отношению к землякам – тоже не вполне понятно. Другие же полицаи сторожили объекты, выполняли свою работу без всякой агрессии по отношению к людям. Василь же вообразил себя большим начальником, использовал свое положение во вред землякам. Чем и заслужил их ненависть. Пытался бежать вместе с немцами при их отступлении, но его поймали, судили на десять лет, отсидел, но в село не вернулся. Тетка Оксана как-то говорила, он что работает где-то в Донбассе на шахтах. Там, наверное, и ушел в мир иной. Теперь он, по мнению некоторых «историков», один из таких же невинных жертв «необоснованных сталинских репрессий».
Прошло лето. Наступала осень. Даже я чувствовал, как изменилась в худшую сторону наша жизнь по сравнению с прошлым летом, даже по сравнению с нынешней весной. Тато на войне, Коли нет. Вся нагрузка по дому легла на мамины плечи. Мы, как могли, старались ей помогать во всем. Весной, еще Коля был дома, с большим трудом вскопали вручную половину огорода, еле успели в нужный срок посадить и посеять все необходимое. А вот ухаживать за огородом, садом и домашней скотиной пришлось нам. Мама, все время, а летом особенно, уходила на работу. Приходила поздно, уставшая, но переделывала еще массу работ по дому еще массу дел по дому. В основном те работы, с которыми мы не умели или не могли справиться. Мы видели, к, что того, что выделяют немцы маме за работу не хватит даже до начала зимы и все надежды на огород. Поэтому, резко сократилось время на всякие игры, развлечения и ничегонеделание, просто было не до того. Да и другие ребята все в своих дворах были заняты делами. Надо прополоть все овощные огородные культуры, да не один раз за лето, иначе сорняки все задушат, и вообще без прополки и рыхления почвы в нашем сухом климате ничего толком не вырастет. Надо собрать, сорвать, обработать и высушить на солнце фрукты в саду, а это непрерывная работа на все лето. Первыми созревают абрикосы. Достигнув спелости, падают на землю и если их не собрать – начинают гнить. Вот здесь главное – каждое утро собрать сладкие и липкие плоды из-под всех деревьев, удалить косточки, потому, что так вкуснее разместить на ровной поверхности дольки, поставить на солнце. На ночь доски или небольшие листы фанеры с вычищенными половинками надо занести в помещение, а утром опять выставить на солнышко. И так без конца. Не будешь делать этого – не будет зимой сухофруктов, это ясно. Варить на зиму варенье в те времена было не модно. По простой причине – не было сахара. Как только закончится время абрикосов – начинает краснеть вишня, черешня, потом пойдут сливы, яблоки всех сортов – ранние, средние, поздние. И так все лето. Конечно, косточки вишен и слив не надо удалять, их сушат с косточками, но все равно – хлопот полон рот. Но больше всего проблем было со скотиной, они все время хотели есть. Но пастбищ или лугов у нас нет, выходить со скотиной в степь или в балки мы не решались – мало ли что взбредет в голову проезжающим мимо немцам, поэтому приходилось прятать скот и кормить его дома. А это задача ох, какая нелегкая. Овцы были привязаны в саду, подальше от чужих глаз, среди вишневых кустов, коровка находилась во дворе, но ее с улицы и со стороны шляха не было видно, ее заслоняли стог соломы и стог бадылья. А заготовка корма для них была для нас главной проблемой. Весь день кто-нибудь из нас с мешком или корзиной ползал по огороду, по меже или по обочинам шляху, рвали траву и все съедобное, чем могли хоть как-то прокормить животных. Часто в сумерки выводили корову в степь, пасли ее, где придется, недалеко от дома. Тоже понимали – в нынешних условиях без коровы нам крышка. Поэтому и добывали корма, где только могли. Поздней осенью срубили кукурузу, накопали свеклы, чуть–чуть накосили сена. Должно хватить на зиму.
В какое время в нашей хате поселился немецкий офицер – не могу сообразить. Но помню точно, что это было осенью, и что это был именно офицер. Только офицеры носили такие мундиры и такие фуражки. Только офицеру мог приносить обед в какой-то большой коробке солдат с автоматом. Ни тот, ни другой не надевали шинели, разве только офицер, изредка выходя по утрам на улицу, иногда одевал ее или нас на изгибе руки. Значит, я думаю, это была осень – сентябрь или октябрь. Потому, что мы уже топили печку и готовили еду в малой хате, а не на улице, как это могло быть в теплое время. Нас почему-то не выгоняли с хаты, не выселили в конюшню, например, а продолжали жить в проходной комнате. Офицер же поселился в горнице, он сам выбрал при вселении именно эту комнату. Ни он, ни приходящий солдат с нами не разговаривали и не обращали никакого внимания, как будто нас не существовало вообще. Солдат появлялся три раза в день, проходил молча в горницу, гремел принесенной посудой. Потом через какое-то время опять заходил, собирал посуду в свою коробку и так же молча уходил. Почему офицер поселился на нашей окраине, а не центре, что он вообще здесь делал, кто он такой – до сих пор у меня возникают вопросы. Выходил он из хаты редко, разве только что в туалет, лишь раз в несколько дней уходил куда-то часа на два и опять возвращался. Похоже, что он кого-то или чего-то ждал, потому, что остальное время сидел в комнате, ходил из угла в угол или сидел, облокотившись на мамин сундук, подолгу молча смотрел мимо росшего за окном куста сирени куда-то в степь, на шлях и о чем-то думал и думал. Дверь в горницу часто он оставлял открытой, видимо, чтобы тепло от печки из нашей комнаты поступало и к нему, и я постоянно наблюдал за незнакомым дядькой из чужой страны. Позже Петя говорил, что судя по погонам и малиновой окантовке офицер был медиком. Но я не помню, чтобы он кого лечил и не помню, чтобы и него имелось какое-нибудь лекарство. Но очень хорошо запомнил такую поразившую меня странность, о которой неловко до сих пор говорить вслух. Офицер, видимо, образованный и культурный человек постоянно довольно часто и довольно громко и довольно часто «портил воздух». И когда он был один в своей комнате, и когда проходил во двор мимо нас – бывало, зычно громыхал, не обращая никакого внимания ни находящуюся здесь же маму и троих пацанят. Это было поразительно и потому, что нас с детских лет приучали к тому, что делать так в присутствии других людей – стыдно, некрасиво, не хорошо и не культурно. И что нормальные люди так не поступают детей за это даже надо наказывать. И если возникла такая потребность – выйди из-за стола и из комнаты в туалет или во двор и сделай это там.
И еще один момент на эту деликатную тему. Неприятно об этом говорить, но что было – то было. Тот офицер- медик ходил в наш общий туалет, устроенный в саду на меже в кустах вишняка, недалеко от хаты, но все же в сторонке. Это заведение представляло собой яму, закрытую с трех сторон стенками из стеблей подсолнухов, длинных хворостин и жердей. Стенки были обложены снаружи толстым слоем соломы – чтобы не дуло, таким же образом они были закрыты сверху – чтобы не капало при дожде. Над ямой, на уровне земли на толстых абрикосовых чурбаках устанавливалась доска с вырезанным отверстием – стандартным для такого типа сооружений. Туалетной бумаги тогда не существовало, а все, что ее заменяло, все сбрасывалось в яму. Офицер на второй же день в мамином сундуке, куда он самовольно полез, обнаружил нашу семейную папку с бумагами и документами. Правда, назвать это папкой можно только с большой натяжкой – две твердые картонные корочки, то ли обложки каких-то толстых книг, с текстильным корешком с одного боку и тесемками с другого, то ли что-то другое, приспособленное для хранения документов. В этой папки было две связки бумаг, я все это хорошо помню, так как впоследствии в течение многих лет содержимое этих связок вызывало у меня постоянный и неподдельный интерес. В одной связке хранились: церковная книга на старославянском языке, у которой отсутствовали начало и конец, почему я и не мог определить ее название. Вторая книга, тоже религиозная, тоже без начала и без конца, но с сохранившимся титульным листом, на котором имелось название — «Житие святых». Еще одна книга под названием «Коневодство» была с картинками разных пород лошадей. Это, как я сейчас понимаю, было любимым чтением отца. Издание 1930 или 32 года. Следующая толстая книга с рисунками плодовых деревьев и кустарников, веток с плодами фруктов и ягод всевозможных сортов и видов, с подробным описанием и наставлением, как сажать и ухаживать за саженцами фруктовых деревьев и еще с массой интереснейших сведений по садоводству, называлась «Садоводство». Текст этой книги изобиловал такими буквами как ерь, ять, фита, буквой 1 виде палочки с точкой сверху. Год издания этой книги, к сожаления, не знаю, но мама говорила, что она осталась еще от дедушки. Мне стало понятней, что увлечение садоводством имеет в нашем селе давние корни. Последней книгой в этой связке была книга под названием (только не падайте!) – «Краткий курс истории ВКП(б)» под редакцией И. В. Сталина. Это уже приобретение Коли – видимо, изучали в техникуме. В другой связке были какие-то письма, старинные дореволюционные открытки, где поздравляли с Рождеством Христовым и Днем ангела, какие-то фотографии, фантики от конфет, большие с красивыми рисунками обертки из-под шоколадок. Отдельно были собраны и хранились перевязанные нитками какие-то бумажки размером с почтовую открытку. Я развязал и не увидел в них ничего интересного – это были, как я сейчас понимаю, бланки, напечатанные типографским способом. В пропущенных местах химическим карандашом от руки были вписаны буквы. Часть таких квитанций сохранилось и, когда я научился читать, я все их прочитал и понял, что это квитанции об уплате всевозможных налогов. Они были рассортированы по стопкам и перевязаны суровыми льняными нитками. На каждой стопке химическим карандашом было написан год – 1932 или 1938. А в каждой квитанции указывалось, что гражданин Палько И.И. сдал в счет налога столько-то молока, мяса, яичек, щетины, кожи, сухофруктов. Или уплачен налог на землю, налог самообложения, налог на сад, плата в потребкооперацию. И все это рассортировано по годам и хранилось годами, как доказательство того, что гр. Палько И. И. перед государством чист и ничему ему не должен. Повторяю, что это было напечатано типографским способом на блестящей бумаге с виньетками с одной стороны листочка, другая была чистая, без всяких там слов. Почему немец выбрал именно эти квитанции, а какие-нибудь другие листы бумаги, например, страницы книг, я уже никогда не узнаю. Но когда отправлялся в туалет – он прихватывал именно их. Извиняюсь за такие подробности, мне не хочется об этом говорить, неприятно, но немец не бросал их в яму, а оставлял в углу, откуда потом ветер разносил по всему огороду. А в один прекрасный день на шляху остановилась легковая машина, разрисованная зелеными пятнами. Откуда она появилась, с какой стороны – никто из нас не запомнил, но офицер, а следом за ним и солдат с вещами и автоматом сели в автомашину и вскоре она скрылась за Александрушкиным садом. Уехал куда-то на восток, на фронт. Так закончилось наше двухнедельное проживание с представителем высшей расы, прибывшим в нашу «варварскую и дикую» страну устанавливать новый порядок и внедрять культуру и цивилизацию. И долго еще по всему огороду мелькали синие, розовые, зеленоватые и белые квитанции, пока осенние дожди не смешали их с грязью, а потом их прикрыло, засыпало снегом, до самой весны. А весной талые воды окончательно унесли их подальше от глаз людских. А поздней осенью, в начале или середине октября произошло небывалое по тем временам событие – начались, занятие в начальной школе № 4 села Вербовое. Я уже тысячи раз ругал себя последними словами за свою не любознательность, бездеятельность, за то, что в свое время не поинтересовался, не расспросил своих родных о многих вещах. О тех сведениях, о прошлом, за которые сейчас я многое бы отдал. Но спрашивать уже некого, никто мне уже не ответит, не расскажет. Будь у меня такая возможность – я бы расспросил бы, как получилось, что во время войны, на оккупированной территории немцы вдруг разрешили школьные занятия для детей народа, которого они планировали уничтожить и оставить только часть людей в виде рабочей силы. Не могло быть, что бы немцы были так заинтересованы в образовании украинских ребят. Тут, видимо, были и другие люди, другие силы, которые добивались этого. А немцы могли сделать одно из двух – или запретить, или разрешить. Разрешили – иначе занятия в школе начались. Ходил ли Петя в школу – не ясно, но что Маня посещала ее — это точно. По истечении многих лет, из разных источников, том числе не совсем достоверных, разными людьми утверждалось, что большая заслуга в начале занятий принадлежит нашей старейшей сельской учительнице Евфросинии Ивановне Евтушенко. Никак не ручаюсь за точность изложения и фактов биографии, я все же расскажу о том, что я слышал от других людей в разное время о жизни этой удивительной женщины. А перед ней я в любом случае снимаю шляпу и низко кланяюсь за ее подвижническую деятельность на благо простых людей. О ее появлении в Вербовой я слышал всякое. Одни говорили, что она местная, коренная вербовчанка и приехала к нам после окончания педагогических курсов еще в девятнадцатом веке. Другие рассказывали о том, что молодой офицер из благородных уволился из армии, приехал в наше село и привез молодую жену-учительницу. Которая после скоропостижной смерти мужа никуда не стала уезжать. Она посчитала своим долгом учить и воспитывать ребятишек в этой глуши. Наоборот, выписала к себе, как тогда говорили, еще и свою сестру – Олимпиаду, Липочку. Учительствовали в начальной школе № 4. При этой — «зеленой» школе они вдвоем и проживали в двухкомнатной квартирке с кухонькой. «Зеленой» школу называли потому, что ее жестяную крышу почему-то всегда красили неизменной зеленой краской. Это подтверждают в один голос тато, мама, Коля, Петя, Маня – все они так или иначе учились в этой школе, и что самое интересное, что у всех учительницей была не кто иной, а именно Ефросинья Ивановна Евтушенко. А если забежать вперед, то не лишним будет сказать, что и я недели две побывал в свое время ее учеником, когда заболела моя первая и постоянная учительница Клавдия Фоминична. В памяти отчетливо отпечатался первый день, когда появилась Ефросинья Ивановна и сообщила, что она какое-то время будет заменять Клавдию Фоминичну (или Клаву Хомовну, на украинский манер). С интересом и благоговением весь класс присматривался к учительнице, о которой мы так много слышали, которая знала наших пап и мам еще маленькими. Она делала перекличку по журналу и делала это, примерно в такой манере: « Палько? Это какой же Палько? Их у меня было много. Отец – Йосип? А мама Зина Сиденко? Как же, помню. Хорошая была девочка. Много стихов знала, и рассказывала их хорошо. И пела замечательно в церковном хоре. Также вспоминаю братьев твоих и сестру. Хорошие ребята, старательные. Ты тоже такой? Посмотрим по журналу – ага, пятерка, пятерка, четверка, еще одна пятерка. Молодец!» Эта похвала, однако, не помешала ей однажды больно-пребольно стебануть меня по вытянутой ладошке массивной деревянной линейкой. У меня даже слезы на глазах проступили от боли и обиды. «Не вертись, как заводной. Ты на уроке».
Дорожный знак села Вербовое
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————