Были села Вербового. Часть 6
Продолжение воспоминаний Василия Иосифовича Палько (годы жизни 1937-2009) , в которых повествуется о его детстве прошедшем в селе Вербовом Пологовского района Запорожской области. Описанные события происходили в период с 1940 по 1946 годы. Начало воспоминаний: часть 1, части 2, 3, 4 и 5.
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
От многих я слышал, что этот прием был у нее обычным наказанием провинившихся. Говорили также, что высшие педагогические власти считали такое физическое воздействие недопустимым, смотрели на это косо. А были, говорят, и такие, которые требовали из-за этого лишить Ефросинью Ивановну звания «Заслуженной учительницы» и даже отобрать орден Ленина. Этих наград она была удостоена единственной во всей округе. Простые люди считали ее награды заслуженными по достоинству и праву, гордились, что среди нас живет такой человек и что многие из наших односельчан были ее учениками. И мне теперь кажется, что именно она, а не немецкие власти, решила, что война войной, оккупация оккупацией, в дети должны учиться. Может это только мое мнение, я не знаю всех подробностей и деталей этого дела. Как не знаю, по каким кабинетам и инстанциям она ходила, какими словами убеждала, какие доводы приводила в доказательство своей правоты – но факт остается фактом: с начала октября 1942 года Вербовская начальная школа № 4 начала работать. Однако, разрешением открыть школу, участие немцев в этом деле и закончилось. Все остальное – содержание школы в части отопления, обеспечения инвентарем, учебниками, тетрадками и другими школьными принадлежностями – возложили на старост и соответственно родителей. Хорошо хоть то, что было разрешено пользоваться имеющимися советскими учебниками. Было поставлено только одно условие. Страницы с картинками Кремля и Красной площади, портретами вождей, с нашей символикой – красными звезды, флагами, гербами — надо было изъять, заклеить и вымарать чернилами или красками. Короче говоря, требовалось сделать все, что бы ничего не напоминало о нашей прошлой жизни. Исходя из этого, мы и начали готовить Маню к школе. Она до войны успела закончить первый класс, теперь по логике должна учиться во втором. Пете, как закончившему четыре класса никакая учеба не предполагалась.
Для начала сделали ревизию имеющимся у нас учебникам. Есть букварь для первого класса, «Книга для чтения» для второго, грамматика украинского языка, учебники по арифметике, по литературе –«Читанка», физика Перышкина. И все. Чистых тетрадок и вообще никакой пригодной бумаги не было, оторвали обложки прежних исписанных, все же на одной стороне можно писать, разыскали всю оберточную бумагу, где какую нашли, даже с маминого сундука взяли старые конверты, чистые с обратной стороны. Петя вспомнил и притащил с чердака прошлогодние, так называемые «афишки» — листовки, сбрасываемые в прошлом году немцами с пропагандистскими целями. Они были размером с почтовую открытку, на одной стороне — текст, уже не помню конкретных слов, но смысл был антисоветский и предназначался для агитации, а другая сторона была чистой. Однажды немцы сбросили их с самолета над селом в большом количестве, часть ветром занесло на нашу окраину, даже в степи их было предостаточно. Люди подбирали их с чисто практических соображений – старики использовали их как дефицитный материал для самокруток, другими эти листовки использовались по другому назначению — в качестве туалетной бумаги. Мы же теперь применили их для более благородного дела – для учебы. Склеенные текстами друг с другом эти листочки превращались в толстенькие, зато чистенькие с обеих сторон тетрадные листочки, на которых можно было писать. И жаль, что их сохранилось не так много.
Были проблемы с пишущими приспособлениями – чем писать? Нашелся, имеющийся еще с прошлых времен так называемый «химический» карандаш. Выпускали до войны такие – пишешь и след на бумаге от него такой же, как и от простого, но стоит его послюнявить, как на листочке появится жирный фиолетовый след, будто написано чернилами. Слюнявить его надо было при написании каждого слова, а поэтому после занятий мы всегда ходили с фиолетовыми языками и такими же губами. Чернильница – непроливашка, нашлась в кладовке, правда высохшая полностью. Но налили туда немного воды, и что-то наподобие чернил получилось. На первое время это был выход. Нашлось и металлическое перышко, правда, без ручки. Петя нашел подходящий кленовый прутик, крепко – накрепко суровой ниткой привязал к нему перышко, и ручка получилась на славу. В будущем не хватку чернил компенсировали соком столовой красной свеклы, соком ягод бузины, или же просто разводили водой печную сажу. Я так подробно рассказываю об этом, потому, что сам овладевал азами знаний все эти военные годы в таких условиях и с применением подобных ухищрений. Вспоминается даже писанина молоком. Не знаете, что молоком можно писать? Оказывается, можно. Хотя и мало зимой наша коровка давала молока или вообще не доилась, но все же изредка оно появлялось на нашем столе. Так вот, если молоком написать на бумаге слова, как простыми чернилами, а потом нагреть бумагу на теплой поверхности, то проявится, как на фотопленке, четкий и красивый темно-коричневый след. Правда, для класса такой способ писать не годился, но дома мы пользовались им довольно часто. Никаких «фабричных» клеев, разумеется, тоже тогда не было, а клеить приходилось довольно много – в одной «Книге для чтения» надо было склеить чуть ли не половину листов. Применяли варенье, но оно было страшным дефицитом из-за отсутствия сахара. Да и не во всех семьях это варенье имелось. Переводить муку на клейстер тоже жалко и считалось грехом. Лучше всего подходила для этих целей вареная картошка, вытащенная из супа или борща. И не так жалко, и держалось прочно. Некоторые пробовали клеить хлебным мякишем, но тоже не прижилось – Маня рассказывали, что многие голодные ученики прямо на уроках соскабливали эти хлебные кругляшки величиной с пятикопеечную монетку и сосали их рискуя быть наказанными за не склеенные листы. А таких листов, повторяю, было немало. Только один-единственный учебник немецкого языка не был подвержен такой процедуре – в нем имелась только одна запрещенная страница. Это та, где был портрет Сталина с надписью внизу на немецком языке: «Es lebe genosse Stalin!», что значит: « Да здравствует товарищ Сталин!» Этот лист пришлось просто вырвать.
Эта осень мне очень хорошо запомнилась. Во-первых, мне стукнуло аж пять лет, я стал взрослей и начал больше разбираться в происходящих событиях, чем год назад. Во-вторых, Манина учеба в школе заставила и меня заняться более серьезными делами, чем я занимался до этого – я тоже увлекся учебой. И в-третьих, и ранняя осень и зима 1942-43 года была исключительно суровой – снежной и морозной, не по — южному, чем и запомнилась. Снегопады и метели насыпали много снега, намели такие сугробы, что по утрам приходилось откапывать наружную дверь, пробивать дорожки и проходы к колодцу, скирдам сена и соломы, даже к туалету и на улицу за ворота. Если метель продолжалась, то на следующее утро надо было все повторять заново. Этой работой в основном занимался Петя, у Мани были другие дела. Я рвался на улицу помогать брату в снегоуборке, но для меня это было исключено. Все имеющиеся в наличии одежки, обувки, шапки, рукавицы и прочие ресурсы были задействованы для нужд трудящихся. Мне же оставалось только наблюдать из окна, как Петя пробивал в глубоком снегу траншеи, порой скрывающие и его самого, как он потом по этим тоннелям носил охапки кукурузного бадылья корове, солому в хату на растопку, воду из колодца. Иногда он скрывался с поля зрения, когда прочищал дорожку и по улице, чтобы хотя бы до соседнего двора. И тогда мне становилось совсем тоскливо и одиноко. Я перебирался на печь, к маленькому окошку, откуда была видна наша улица и соседские хаты, и наблюдал, как другие ребята – Колька Пругло, Степан Лысенко да Гриша Лемишко рыли ходы в снегу навстречу Пете или как они потом все вместе делали проходы по всей длине улицы, даже иногда с выходом на Прогон. Чтобы можно было нормально ходить и малышне в школу, и взрослым по делам.
Но все же погода и отсутствие одежды и обуви не позволяли проводить время на улице или ходить друг к другу в гости таким пацанам, как я. Все были в одинаковом положении и все сидели по своим хатам, смотрели на внешний мир через проталины, проделанные ладошками на замерзшем стекле. А в сильные морозы наши и без того маленькие окна закрывались для утепления соломенными, толстыми матами и тогда в хате становилось сумрачно и совсем тоскливо. Но приходила со школы Маня, возвращался в хату Петя, закончив свои хозяйственные дела, и жизнь становилась веселей. Маня после обеда и небольшого отдыха раскладывала на широком подоконнике свои книжки и самодельные тетрадки и начинала выполнять домашние задания. Хочу отметить, что это делалось не по принуждению родителей или старших ребят – мы сами стремились учить все, что нам задавали в школе. Маме, например, тогда было не до наших уроков, других забот было выше крыши. Я интересовался, какое задание было задано на сегодня, лез на печку и там у другого окна и на другом подоконнике тоже пытался что-то изображать в своей тетрадке. Надо сказать, что к тому времени я уже знал все буквы, даже пробовал читать по слогам, и это у меня получалось. Но Маня решила, что это не тот уровень и подходить к учебе надо так, как это делается в школе. Оно и понятно – девочки в таком возрасте любят в играх изображать мам, поэтому главные игрушки для них – куклы и всякие там кукольные пеленки — распашонки. Маня же помимо этого почувствовала себя учительницей и нашла во мне старательного и дисциплинированного ученика. А учительница моя была довольно строгой и требовательной. Ее не устроили мои буквы нарисованные, а не написанные и я, как и положено в школе в те времена начал писать бесконечные ряды палочек, потом палочек с крючочками, потом кружочки, потом полностью буквы и цифры, старался писать по всем правилам каллиграфии, с нажимом в нужных местах и с нужным наклоном, как тогда требовалось по законам правописания. Когда мое написание букв стало полностью удовлетворять требованиям моей строгой учительницы, начал писать полностью целые слова и даже предложения. После того, как Маня заканчивала выполнять заданное в школе, а я перебирался с печки к ней к большому окну, где было больше света, начиналась большая читка. Маня читала вслух все книжки, которые были у нас в наличии, независимо от того, для какого класса они предназначены. Я сначала внимательно слушал, потом начал читать сам, сначала медленно, потом научился читать без запинок и к концу зимы книжки для первого класса я практически знал наизусть. И даже оставаясь один дома, от нечего делать пытался читать учебники по грамматике украинского и русского языков для старших классов, даже пробовал штудировать учебник физики для пятого класса – была такая книга под редакцией Перышкина – вечный учебник для многих поколений школяров. И хотя я в нем ничего не понимал, сам процесс чтения настолько мне нравился и увлек меня, что стал настоящей страстью на всю оставшуюся жизнь. Желание учиться в сочетании с помощью и требовательностью моего строгого преподавателя привели к тому, что еще задолго до начала занятий в школе я уже полностью освоил программу первого класса, а дальше выполнял домашние задания вместе с Маней и по последующим годам. Есть очень правильные слова великого Горького, к большому сожалению нынче полузабытого. Они звучат так: «Всему хорошему во мне – я обязан книгам». Всю свою жизнь я убеждался в правильности этих слов. Правда, всегда хотелось добавить к этой фразе слова; « И моей единственной сестре, которая вольно или невольно привила мне любовь к книгам и их чтению». А зима, такая суровая в том году, продолжалась, как продолжалась и наша беспросветная жизнь. Мама приходила с работы уставшая, рассказывала, что немцы стали в последнее время еще злее, зверствовали по любому поводу и без повода. Информации о том, что происходило в мире, у нас практически не было, но прошли слухи, что немцев сильно поколотили на фронте, поэтому они так и ведут себя. Впервые прозвучало слово Сталинград. Оно показалось нам знакомым – мы тут же отыскали в мамином сундуке сверток с письмами и удостоверились в том, о чем и раньше было известно, да как-то забылось. Оказывается мамина сестра, а наша тетка Татьяна вышла в свое время замуж за нашего местного хлопца и они почему-то переехали на постоянное место жительства в другую местность, часто писала нам письма. Я до сих пор помню адрес, написанный тетей на ее конвертах; Сталинградская область, Дубовской район, станция Семичная, Пругло Татьяне. До сих пор, встречая в материалах о Сталинградской битве эти названия – и Дубовское, и ст. Семичную, вспоминаю и те далекие годы, и тетку Татьяну. И жалею, что ни разу в жизни ее не видел, даже на фотографии. А вот фотографии ее сыновей, а моих двоюродных братиков — хранятся в моем альбоме. Фото они прислали мне, когда я служил в армии. Вот они стоят, оба молодые, высокие, симпатичные, видно веселые парни, и в их лицах есть черты, напоминающие нашу маму Зинаиду Ивановну. И зовут их, видимо, по примеру нашей семьи– Коля и Вася. Только фамилия другая – Пругло. Где они сейчас, живы ли, здоровы ли? Тетка Татьяна вряд ли прожила больше ста лет, а вот братики мои двоюродные писали мне письма, когда я служил в армии, прислали фотографии, на которых они выглядели не на много меня старше. Возможно, живут они там, где и раньше жили, может написать письмо по старому адресу? А может написать в передачу «Жди меня»?
Непогода держалась всю зиму. Только считанные дни стояла тихая, солнечная морозная погода, потом опять задувал ветер, свистел в крючковатых ветках голых деревьев, навевал тоску зеленую. Почти всю зиму мне прошлось просидеть в помещении безвылазно, хорошо хоть занятие было интересное. Маня продолжала посещать школу, невзирая на непогоду. По-моему, тогда не было принято отменять занятия в школе из-за морозов или ненастной погоды. Одевала наша школьница пальтишко не по размеру, натягивала обувь не по размеру, большим маминым платком закутывала голову и топала в школу, пробираясь сквозь сугробы или с трудом вытаскивая ноги из грязи в наступившую слякоть. А после длиной зимы наконец-то приближалась весна, что не принесло сразу хороших погодных условий. Уж слишком много снега накопилось на земле, слишком медленно он таял, размягчаясь днем, и снова замерзая по ночам. Часто и подолгу сидел я у окна, все ждал, когда же наступит настоящее тепло. А оно не приходило. Но шлях перед нашими окнами теперь не пустовал, как раньше. Теперь каждый день по нему то на восток, то на запад проезжали немцы – крытые брезентом автомашины, подводы запряженные битюгами, иногда проезжали танки или тягачи тащили пушки. Что-то зашевелились немцы. Раньше они передвигали свои войска в большинстве случаев по центральной улице села, теперь же и нашу околицу не обходят стороной. И я смотрел на шлях, примечал, куда, кто и в какую сторону двигался.
Степной шлях
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
И вот в один из пасмурных, слякотных и дождливых дней, если не ошибаюсь – в марте, потому что снега уже не было, в нашу хату ввалилась группа людей. Как стало понятно из их разговоров – отдохнуть, погреться и пообедать. Мне они сразу не понравились – небритые, непонятно одетые : одни в военной немецкой форме без знаков отличия, другие в мятой и грязной гражданской одежде. Одно общее – почти у каждого на голове так называемая кубанка, это любимый в те времена казацкий головной убор, представлял собой цилиндр из овчины мехом наружу и матерчатым красным или синим верхом. И еще – все они были вооружены, у каждого имелся или немецкий автомат или карабины непонятной конструкции. Кто они такие – у меня нет полной ясности до сих пор. Было бы понятно если бы это войско шло на фронт, на восток, куда теперь почти ежедневно двигались военные – то пешие, то на транспорте – немецкие солдаты. А эти шли на запад, что было несколько необычно. К тому же ни немцев, ни полицейских в этой команде не было.
Не очистив от грязи обувь, хотя у порога имелось приспособление для этого, они ввалились в хату, расселись по лавкам, даже набились в другую хату – светелку – везде натаскали кучи глины и чернозема, испачкали застеленные на полу коврики, отчего помещение стало похожим на свинарник. Сходство усиливалось еще и потому, что от этих людей несло перегаром, табаком, грязной и мокрой одеждой, немытыми телами. И от того, что вели себя по- свински : ругались не цензурной бранью, даже обзывали друг друга матерными словами, обшарили самовольно все полки и кладовку, забрали все, что можно было съесть. А один – самый развязный и наглый потребовал у мамы самогонки. Когда мама сказала, что самогонки нет и быть не может, потому что война, оккупация, и какая тут может быть самогонка – этот гад вдруг одной рукой стащил меня с печи. Поставил посреди хаты, схватил свою винтовку, щелкнул затвором и заорал, что если через десять минут не будет здесь бутылки, то он прикончит этого щенка, дает слово казака. Ну что за дела, что за напасть? Второй раз в течении года я был поставлен, что называется к стенке. Но и первый, и второй раз из ствола с черной дырочкой на конце ничего не вылетело. Потому, что перепуганная мама начала умолять оставить ребенка в покое, а пока она сбегает к соседям, может кто-нибудь выручит. Неведомо, из каких таких запасов у тетки Нинки нашлось это пойло, но через некоторое время на столе стояла бутылка самогона, а я забился в самый дальний угол печи, не имея сил даже плакать, а только дрожал мелкой дрожью.
Дня два потребовалось и маме и всем нам, чтобы навести более-менее сносный порядок в нашем жилище после вторжения этой орды. Но долго еще ощущался неприятный дух чужих и незнакомых людей, хотя хату проветривали бессчетное количество раз.
А эта картина проступает в памяти словно сквозь какую-то туманную пелену и я не могу определиться в какое именно время все это происходило. После некоторых расспросов, раздумий и сопоставлений пришел к твердому убеждению, что все это было весной сорок третьего. Точно – уже сошел снег, подсохла земля, пригревало солнышко, появилась травка – мне теперь окончательно ясно и понятно. Одно до сих пор вызывает вопросы – из каких соображений немцы устроили в нашем дворе склад военного обмундирования. Почему у нас, на отдаленной околице, а не в центре, где это было бы сподручней? И почему во дворе, на открытом воздухе, а не в помещении? Ведь немцы могли нас вообще выселить их хаты в какой-нибудь сарай, как они нередко поступали, когда им это было нужно и хранить свое имущество. И почему именно склад обмундирования, а не склад боеприпасов или, к примеру, не склад горюче-смазочных материалов? Почему, да почему – я не знаю почему. Но факт остается фактом – в нашем дворе, уже заросшем спорышом, был растянуто большое полотнище, на нем сложены какие-то тюки, свертки, коробки, узлы, ящики из реек и фанеры. Все это было прикрыто сверху брезентом и охранялось часовым. Иногда ветром отбрасывались концы брезента в сторону, немец тщательно поправлял и ставил на углы брезентового покрывала что-нибудь тяжелое, те же ящики или узлы, нередко открытые. Сам же часовой находился во дворе, возле своего объекта, лишь изредка выходил за ворота, подолгу сидел там на лавочке. Иногда его подменял приходящий откуда-то с Прогона полицейский из наших. Но не смотря на такую охрану мы, детвора, ходили везде свободно – и по двору, и по улице и к соседям – запретов никаких не было. Петя часто бегал к своему другу Коле Пругло, Колька приходил в наш двор и в один таких моментов ребята при удобном случае решили поинтересоваться, что же находится в этих узлах – нет ли там чего-нибудь съедобного. Ведь постоянное чувство голода – неизменный спутник той поры. И вот удобный случай – часовой куда-то отлучился, и было минутным делом схватить из открытых ящиков и развязанных мешков несколько свертков и припрятать их в кустах в саду. Операция прошла успешно – никто ничего не заметил и вечером ребята пошли проверять, что же им досталось в качестве военных трофеев. Разочарование было страшным – вместо консервов, шоколадок или что-нибудь другого съестного в свертках оказались немецкие солдатские ботинки, военный китель на какой-то теплой прокладке, какой-то материал, похожий на клеенку сложенный в аккуратный пакет. Клеенка была пропитана каким-то, неприятно пахнущим липким составом коричневого цвета и непонятного назначения. Все это было поровну поделено между участниками операции и перепрятано в более надежном месте.
Боже мой, как мама расстроилась, когда вечером пришла домой и узнала о приобретении. Не кричала, не ругалась – просто в ужасе плакала навзрыд. Но лучше бы она всех поколотила, чем видеть ее слезы. Как же так, мы же с отцом, говорила она, все время внушали вам, что брать чужое это великий грех, это воровство, за это наказывают. И что сделают со всеми нами немцы, когда об это узнают – это же верный расстрел. Мама долго не могла успокоиться, продолжала плакать. Петя, а вслед за ним и мы с Маней, заревели тоже. «Мама, мы же не у чужих людей это взяли, а у немцев. У них же можно, потому, что они враги и против них наш тато воюет»- говорил и всхлипывал брат. При упоминании об отце, от которого с начала войны мы не имели никакой весточки, все заревели еще громче и долго потом не могли успокоиться. В конце концов мама решила – завтра надо выбрать момент и положить вещи незаметно, туда где и брали. Если это не получится – тогда мама пойдет к немцу, сознается обо всем, покается и — будь, что будет. Но на следующее утро, я только проснулся, со шляха во двор свернули две машины, солдаты расторопно погрузили все имущество в машины и увезли куда-то на восток. Склад исчез также внезапно, как и появился.
А добытые Петей трофеи пришлось спрятать куда подальше и мама строго-настрого приказала: пока в селе военные, обо всем этом никому не говорить, не рассказывать и не показывать. Надо сказать, что в тот год, в самое трудное для нас время это приобретение нашу жизнь особенно не облегчило. Но здорово выручило в более поздний период и при других обстоятельствах.
А весна вступала в свои права, хотя зима упорно сопротивлялась и не хотела сдавать свои позиции. Помнится, что с опозданием зацвели сады, да и цвета было маловато – видно вымерзли плодовые почки в лютые зимние морозы. Да и те бутоны, что успели распуститься, добили утренние заморозки, довольно редкое явление в наших краях в эти числа. Было ясно, что фруктов в этом году ждать не приходиться и все совместные усилия мы направили на огород. Даже я соображал, что главная надежда для нас в сложившейся ситуации – это огород. И когда я говорю «совместные усилия» или «мы» — я имею в виду и себя. Мы были не в состоянии вскопать и засеять в положенные сроки весь огород – одолели только половину. Там, где была еле заметная ложбинка, по которой весной с кряжа спускались талые воды – посеяли большую грядку кукурузы, там же, но ближе к соседской меже – подсолнухи. В этом месте, видимо, из-за того, что водой приносило плодородный ил, всегда растения прорастали лучше и пышнее. Посредине огорода посадили картошку, а ближе к дому – все необходимые в хозяйстве овощные культуры. Я так подробно рассказываю об этом, потому что принимал в этом деле посильное участие. Конечно, толку с меня было мало, но когда ямки под картошку копают мама и Петя, а мы с Маней кидаем в каждую лунку по картофелине, или когда в проделанную борозду кидаем равномерно кукурузные зерна – это ведь ускоряется процесс и облегчается работа. Значит, и от нас есть хоть какая-то польза. А после уберечь посевы кукурузы от ворон то же кое-что да значит. Это важное и посильное дело было доверено мне и я старательно выполнял его столько, сколько было нужно. Вот ведь какие умные и сообразительные птицы – эти вороны. Когда они убедились, что безнаказанно клевать из почвы зерна не удается и в них тут же полетят палки или комья грунта – они делали хитрый обходной маневр. Садились в сторонке на шляху, подальше от огорода и старательно делали вид, что что-то ищут на дороге, но постепенно продвигались к ложбинке и под ее прикрытием проникали на огород и разрывая землю когтями, как курицы, выклевывали лакомые зернышки. Если посмотреть на это со двора, то никаких птиц на грядках и не видно – все скрыто в низине. Но я знал эти их проделки. И чтобы спасти урожай, мне приходилось часто бегать от хаты и на другой конец огорода. Так и бегал я до тех пор, пока не появились зеленые всходы и разбойники оставили огород и меня в покое. Но находилась другая работа подобного типа, и заниматься играми или бездельничать было некогда. Верно ведь говорят – летний день год кормит. Я это понял довольно четко. А ведь после появления всходов наступала пора прополки и прореживания рядков – без этих операций нормального урожая не будет. И делать это надо неоднократно, вплоть до созревания и уборки. К тому же у нас была еще корова и овечки, а они тоже постоянно хотели есть и эта обязанность тоже в какой-то мере лежала на наших плечах. Маме все дольше времени приходилось задерживаться на работе — так требовали немцы. После угона нашей молодежи в Германию как-то заметно уменьшилось мужское население села, а следовательно и рабочих рук. Куда-то незаметно исчезли трудоспособные мужчины: и подросшие до восемнадцатилетнего возраста ребята, и взрослые мужчины, по какой – либо причине не попавшие в армию, в том числе и освободившиеся таким необычным образом из лагеря пленные. Как они исчезали, как растворялись в том хаосе – непонятно. Как непонятно было, куда же делись наши ближайшие соседи – дядько Герасим и дядько Егор. Пропали и все. По-моему, даже Галька с Любкой об этом не знали. Постепенно, к концу лета даже немцев в селе стало меньше. Что делалось на белом свете, может взрослые как-то узнавали, а до нас, пацанов, это не доходило. Занимались своими делами, огородом, пасли коров на любых клочках свободной земли, где росла хоть какая-нибудь трава. Даже как-то не боялись за своих кормилиц, тем более, как я уже говорил, немцев уже почти месяц в селе не было. И по шляху лишь изредка пропылит какая-нибудь машина и снова тишина. Что-то, наверное, происходило в мире, а что — непонятно. Но почти каждый день появлялись над степью самолеты – то над северным, то над южным краем. Летели на большой высоте – то на восток, то обратно – и непонятно было чьи же это машины, куда они летят и откуда. Не могли же мы знать, что наши уже начали освобождать Донбасс, что прогремела Курская битва и знаменитое впоследствии Прохоровское танковое сражение, что немцы повсюду отступают род ударами наших войск и при отступлении оставляют после себя выжженную землю. И не понимали, почему по вечерам на восточном краю неба вспыхивали все чаще и чаще зарницы, как будто молнии далекой беззвучной грозы. А у нас тут солнечная погода, теплынь, на небе ни облачка. И тишина.
Мы лежим на теплой земле на пригорке, на пустыре между подворьями дядьки Павла и дядьки Егора. Пустырь – это чей-то бывший давным-давно огород, а пригорок – чья-то разрушенная хата. Кто-то когда-то здесь жил, потом по неизвестной мне причине все забросили и теперь весь этот участок зарос бурьяном, хата превратилась в холмик, заросший нынче густой лебедой и лопухами. На пустыре две или три коровы, столько же овец, а пастухов даже больше: Колька Лемишко, Вовка Лысенко, двое Мирошниченков – Толик и Васька, я и даже Галька, Маня и Любка. Лежим на развалине чьей-то хаты, одним глазом смотрим за своей скотиной, чтобы не залезла в какой-нибудь огород, но все внимание приковано в бездонное синее небо, где творится что-то невероятное. Прямо над нами десяток самолетов устроили настоящую карусель, гоняются друг за другом, мгновенно перемещаются, и в то же время не улетают далеко в сторону, а постоянно клубятся прямо над нами. Это все очень напоминало рой мошек в теплую погоду перед дождем, когда сотни маленьких существ устраивают свой непонятный, фантастический танец. Так же беззвучно, также неуловимо для глаз. Не слышно из-за большой высоты ни натужного воя двигателей, ни треска пулеметов. Изредка лишь на мгновения появляются сизые дымки, которые тотчас же исчезают в бездонном, синем небе. Вдруг один из самолетов клюнул носом, как будто споткнулся на ровном месте, сзади него появилась, густая струя черного дыма и самолет устремился к земле. Но не так, как обычно показывают в кинофильмах – по прямой линии в сторону горизонта протягивая по всему небу дымный след. Нет, этот падал прямо на нас по спирали, как будто привязан одним крылом к какой-то вертикальной оси, а другим делал обороты вокруг этой линии, постепенно снижаясь. Мы вскочили не ноги, мы готовы были бежать, куда глаза глядят, но при очередном витке было понятно, что это высота искажает все расстояния, что самолет пошел по направлению к Саивке и там врезался в землю. Только столб черного дыма показывал то место, куда упал самолет, а где конкретно – ничего не видно из – за сада тетки Харченчихи в конце Прогона. Первым нашим помыслом было – бежать на место падения, потом благоразумие взяло верх. Поняли, что это очень далеко и что свою скотину бросать без присмотра нельзя, что заругают взрослые и еще десять тысяч доводов и резонов. Позже узнали, что это сбит наш самолет, погиб наш советский летчик и место падения его – как раз посредине между Успеновкой и нашим селом, на кукурузном поле, рядом со шляхом.
На шляху между Вербовым и бывшим селом Успеновка
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
Зря я радовался тому, что уже почти два месяца мы не встречались с немцами ближе, чем на сотню метров, потому, что через день после этого воздушного боя в селе появилась большая немецкая часть. Немцев было так много, что они не ограничились только центром, как обычно, а заполонили и все наши окраинные улицы. На Прогоне стояли их крытые автомашины, а почти в каждой хате разместились солдаты. Была и в нашем дворе группа с автоматами. Посмотрели все, поговорили о чем-то, что-то не понравилось – прошли во двор тетки Нинки. Видно тоже их там тоже не устроило. А вот хата и двор тетки Килины, кажется, был для них в самый раз. Да оно и понятно – хата у нее больше, комнаты попросторней, крыша под черепицей, а не соломенная, как у нас. Наверное, будет жить какая-нибудь военная шишка – высказал предположение Петя. Однако, вскоре со всех концов к хате протащили через окна красные телефонные провода, понаехали легковушки с офицерами – весь двор был ими заставлен, у входа в хату и у ворот поставили часовых с автоматами. И весь день со двора и во двор и хату тетки Килины приходили и приезжали не одна шишка, а десятки. Стало понятно – это штаб или командный пункт. Ну и хорошо хоть, что не в нашем дворе, спокойней. Однако, и наш двор не избежал визита. На следующий день, как сейчас помню, было тепло, солнечно, безветренно и безоблачно. Под вечер во двор влетели три или четыре мотоцикла с немцами. Я хорошо помню мотоциклистов по прежним временам, поэтому спрятались подальше : сейчас будут стрелять и грабить. Но ничего такого не случилось. Немцы выбрались из мотоциклов, простелили под яблоней в тенечке большую плащ — палатку, вытащили из коляски с десяток арбузов и дынь, уселись вокруг и начали пиршество. Мы почувствовали, что никакой стрельбы не предполагается – осмелели, подошли поближе, стали наблюдать. Немцы не обращали на нас никакого внимания, занимались своим делом – разрезали свою добычу на дольки, сидели, смаковали. Настроение у них, видимо, было прекрасным, потому, что смеялись без конца, шутили. Объеденные арбузные и дынные корочки кидали через плечо, во все стороны, куда попало. И вскоре под яблонями было все усеяно этими корками. Потом немцы начали играть — стали стрелять друг в друга арбузными семечками. Для этого надо скользкие семечки разместить между большим и указательным пальцем и сильно нажать. При этом зернышко выскальзывает и летит со скоростью пули туда, куда направишь. Задолго до этого наша ребятня в играх и шалостях между собой таким образом пользовались арбузными и вишневыми косточками и все обходилось без приключений. Но теперь запущенная немцем таким образом семечка попала в глаз другому немцу, видимо, это было больно, потому что тот рассердился и кинул кусок недоеденного арбуза в лицо виновнику. А тот под громкий хохот всей компании схватил обглоданную дынную корочку и стукнул своего сотрапезника по виску. Тот закрыл глаза и ткнулся лицом вниз, прямо в недоеденный арбуз. Смех стал еще дружней, еще громче. Но так как упавший немец никак не реагировал – хохот постепенно утих, видимо немцы поняли, что тут уже не до шуток. Кинулись к немцу, положили его на спину, пощупали пульс, расстегнули ворот мундира. Потом встревожено заговорили. Быстро вскочили и бегом понесли немца на той же палатке куда-то по улице. Потом Петя рассказывал, что удар дынной корочкой пришелся немцу по какой-то уж очень хрупкой жилке в височной части и удар этот оказался смертельным. Так нелепо и бесславно закончился для фашиста его поход на восток. Под нашей яблоней, на краю села Вербового, на наших глазах, в теплый, солнечный и безоблачный день. Видимо, из-за этого события и возникла ситуация, объяснения которому я не нахожу. Почему у этих любителей «яйка» и «курка» не возникло больше желания добить и отобрать не только тех, еще оставшихся нескольких кур и уток, ходивших по двору, но и позариться на привязанную под скирдой солому корову. Да ладно корову – в саду у всех на виду находились, тоже на привязи, пяток овечек, думаю очень лакомый кусочек для любителей дармовщины. Нет – ходили по двору, заглядывали в каждый угол, но на скотину не обращали никакого внимания. Впрочем, как и на нас, пацанов. Проходили мимо, как мимо пустого места – ноль внимания. А может это и к лучшему? Мы хоть немного перестали бояться и прятаться. А вскоре осмелели до того, что часами не уходили со двора тетки Килины – еще бы, столько машин мы еще не видели. Во двор по-прежнему подъезжали легковушки разных марок и раскрасок.
Были блестящего черного цвета, были зеленые и выкрашенные необычно: коричневыми пятнами вперемежку с зелеными. По-прежнему ходили в хату и обратно офицеры, по-прежнему стоял у порога часовой с автоматом. Время от времени он тоже заходил в хату, потом снова возвращался на свое место.
Когда нам недоело разглядывать машины, то начинали играть во всякие войнушки. Тем более, что собрались все боевые ребята – Колька Лемишко, Вовка Лысенко, Мирошниченковы Только и Васька, я да Галька. Сначала кидали друг в друга сизые созревшие сливы, ковром лежавшие под каждым деревом : у тетки Килины сливовых деревьев – полный сад! Когда нам это надоело – стали «воевать» в кукурузе, что росла прямо возле хаты у колодца. В качестве гранат применялись кукурузные початки, которые мы срывали со стеблей и швыряли друг в друга. Хорошо, что тетки Килины не было дома, а то бы она нас угостила бы хворостиной за такие игры в ее огороде! Но бой продолжался без помех до той самой минуты, пока кто-то случайно не попал увесистым початком в какую-то легковушку. Раздался страшный грохот, будто гром грохнул. Мы присели на грядках и оцепенели. Часовой в это время зашел в хату и находился там. Услышал этот грохот, выскочил на крыльцо. Осмотрелся и вдруг пустил длинную очередь из автомата по кукурузе. Не знаю, хотел он нас попугать или у него были другие намерения. Но не обнаружив ничего подозрительного вокруг, он на всякий случай пустил очередь веером по кукурузе, где мы лежали на теплой земле. Лежали ни живые, ни мертвые, тише воды, ниже травы, никаких телодвижений, никакого лишнего шума. Только кукурузные метелки, срезанные очередью, сыпались на нас сверху. Сквозь стебли было видно, как часовой оглядел поле боя и удовлетворенный опять ушел в хату. А нас как будто ветром сдуло с нашего кукурузного плацдарма. И хотя мы сбежали – это было наше первое столкновение с вражеской силой. Кто теперь скажет, что в нашей местности невозможным было сопротивление и партизанское движение?
Ну а этот день мне запомнился на всю жизнь – не надо напрягать память или уточнять у кого-то детали. Я все отчетливо помню, кажется, по минутам. Это было на следующий день после нашей случайной битвы с вражескими автомашинами во дворе тетки Килины. События начали развиваться под вечер, когда солнце достигло большой шелковицы во дворе тетки Явдохи. Это означало для нас, не имеющих часов на сто верст вокруг и привыкших определять время по солнцу, что через час оно скроется за горизонт и будет совсем темно. Мама прибежала с работы пораньше, встревоженная. Сказала, что немцы вдруг засуетились, ведут себя не так, как обычно, а среди наших сельчан ходят всякие разговоры и слухи и что многие начинают прятаться, где только возможно и не попадаться немцам лишний раз на глаза. Поэтому, нам надо перетащить кое-какие вещи в наше убежище, хотя бы самые нужные и самые ценные. А для нас самыми ценными вещами были вещи самые необходимые. Чугунный казанок, глиняные миски, кружки и ложки – тоже глиняные, кое-какие вещи из маминого сундука, в том числе папки с книгами и документами. Теплую ковдру с подушкой, кое-какую одежонку. А то, что я называю убежищем – по сути обыкновенная яма в земле между колодцем и скирдой соломы, метрах в восьми-десяти от хаты. Предназначалась для хранения, за неимением погреба, сахарной и кормовой свеклы в зимнее время. Размером, наверное, метр на два метра и глубиной не больше метра. Глубже нельзя – затопят весной подпочвенные воды. Сверху яма имела крышу, сложенную из кленовых или иных жердей, перекрытых крест-накрест стеблями подсолнухов и кукурузы, прикрытых толстым слоем соломы, присыпанных землей. Имелся лаз с дощатой крышкой, который зимой тоже утеплялся. Такое примитивное хранилище тем не менее надежно сохраняло запас овощей – свеклы, морковки, даже капусты и редьки – всю зиму, с октября по май. При наших зимах овощи не замерзали и в то же время хранились, как в природном холодильнике, где автоматически поддерживалась необходимые температура и влажность. Даже летом, когда все эти овощные запасы иссякали и яму открывали для просушки – там было всегда прохладно, а для меня таинственно и страшновато. Хотя бы потому, что летом в яму падали лягушки – по неосторожности или прячась от жары или безводья. Этим летом Петя немного расширил и углубил эту яму, несмотря на возможное подтопление грунтовыми водами весной. Ведь теперь речь шла не только о хранении от морозов, а и о сбережении продуктов от любителей кур и яичек в военной форме. А стало быть и о создании запасов продуктов для семьи да и убежища для нас всех на случай бомбежек и обстрелов.
Наконец-то подготовка нашего убежища была закончена, все нужные вещи и продукты спрятаны в яму. Приготовили и положили в яму теплую одежду на всякий случай, потому, что мама предупредила, что, возможно, нам придется ночевать, а может и жить в этой яме столько, сколько нужно. Мы с Маней восприняли это, как какое-то приключение, как интересную забаву. Ведь никогда мы еще не жили в таких условиях, ведь это что-то новое, интересное и привлекательное. Тем более, что лягушек, которые все-таки были в яме и на этот раз, Петя выбросил и они попрыгали искать убежища в другом месте.
Пользуясь тем, что мама находилась в хате, искала что-то в сундуке, а Петя занимался утеплением люка и наша помощь никому не требуется – мы с Маней побежали к тетке Нинке, чтобы поделиться с девчатами новостью о нашей предстоящей ночевке в яме. Однако там знали о происходящих событиях так же как и мы, готовились к этому и наша новость для них новостью не являлась. Они тоже намеревались провести ночь в своей такой же яме. Пока мы были у тетки Нинки, то особенно не прислушивались к автоматным очередям, еле слышных издалека, видимо из центра. Но звуки выстрелов все приближались, вот уже стреляют где-то возле нашей конюшни, вот уже стрельба на Прогоне, совсем рядом. А когда услышали мотоциклетный треск и автоматные очереди уже в конце нашей улицы и вскоре увидели немцев с автоматами у наших ворот, то со всех ног бросились через огород домой. В это время один немец входил во двор тетки Нинки, а второй направился в наш. Быстрее пули, по стежке , протоптанной между нашими дворами прямо по картофельной грядке к нашей хате, домой, под защиту мамы. Но прежде, чем бежать в наш двор, остановились и решили хоть одним глазом посмотреть из-за угла хаты – где же и что делает тот чужой дядька с автоматом, который направлялся в наш двор. И не успели. Только лишь глянули из-за угла в пол — глаза, раздались выстрелы и в каких — то дести сантиметров от наших лиц просвистели пули. Нет, к счастью стреляли не в нас. Сзади в нескольких шагах в саду под вишнями были привязаны наши овечки и я, оглянувшись на краткое и жалобное блеяние одной из них, увидел, что все они лежат на земле неподвижно и лишь одна судорожно двигает ногой, да кровью окрашивается трава. Как сквозь сон услышал еще одну очередь. И не помню, когда мама выскочила с хаты, судорожно схватила нас в охапку и затащила в помещение. Но запомнилось, как немец, сделав свое черное дело, ленивой походкой уходил за ворота, на улицу, не обращая никакого внимания, что же там делается сзади него, во дворе. А мама оставила нас в хате и снова выскочила во двор – ее беспокоило, что же с Петей, где он, ведь он при этой стрельбе был во дворе. С замиранием сердца оглядывала двор и его закоулки, искала своего старшенького, главного мужчину на данный момент. К счастью, все обошлось – во время стрельбы он как раз сидел в яме и занимался подгонкой крышки люка. Когда немного все пришли в себя – Петя рассказал все происшедшее подробно, так как он все видел лучше и больше, чем мы. Оказывается, немец сначала выстрелил в корову, которая была привязана к столбу под скирдой соломы. Корова подскочила на месте, потом рванулась в сторону, оборвав цепь или веревку, которой она была привязана. Даже сделала сгоряча несколько прыжков и с глухим стоном упала на землю, рядом с колодцем, дернув несколько раз задними ногами, затихла. Потом немец подошел к колодцу, оттуда увидел привязанных в саду овец и выпустил по ним очередь из автомата. Именно в то мгновение, когда мы с Маней так дружно и одновременно выглянули из-за угла хаты. Петя говорил, что он даже присел от ужаса – думал, что пули попали в нас. Но хоть мы и оказались на линии огня, но все закончилось благополучно – бог миловал.
Через какое-то время мы уже все сидели в этой тесной свекольной яме, в полной темноте. Прижавшись друг к другу, со страхом вслушивались, как трещали наверху выстрелы — то одиночные, то очередями, как раздавался шум моторов и резкие, громкие крики на немецком языке. Что там происходит – непонятно и эта неизвестность угнетала больше всего.
Потом мало-помалу наверху все стихло и успокоилось. Петя уже хотел открыть крышку люка, как вдруг услышали негромкий голос тетки Нинки. В этот момент затишья она пробралась к нам со своего двора, для начала предупредила о своем приходе, чтобы мы не пугались и попросила открыть крышку люка. Сидя над люком наверху, она рассказала нам шепотом, что перед этим осмелилась выглянуть на улицу и увидела, что горят почти все хаты в селе — и в центре, и на Барвиновке, в темноте хорошо видно, как полыхает зарево уже недалеко от нашей бригадной конюшни. Что делать, как быть? Ведь кроме пожаров – еще и стрельба жуткая. Куда стреляют, в кого и зачем стрельба?
Сейчас, с высоты стольких прожитых лет, я пытаюсь поставить себя на место этих двух матерей. Сколько им надо было пережить в то окаянное время – одним, без мужской опоры и поддержки, в таком враждебном окружении, в такой отчаянной неизвестности о своих мужьях, в постоянной тревоге о своих малолетних детях. Как и чем их накормить, во что одеть, как сохранить, в конце концов, от всех напастей и угроз, когда вокруг война, хозяйничают вооруженные люди, для которых, что стрелять, что убивать, сжигать и или угонять детей в свою проклятую Германию – привычное дело. Страх, тревога и отчаяние – конца и края этому нет. Но сидят эти несгибаемые женщины, не очень грамотные, знающие только тяжелую крестьянскую работу в поле, и не менее тяжелую работу в хате, во дворе и нескончаемую работу и заботу о подрастающих детях, которых у одной нынче трое, а и другой двое – и тихо ведут разговор. Сидят в полумраке на краю вырытой в земле ямы, на краю глухого села, посреди степи, на краю земли и решают, что же делать дальше. Надо найти решение, правильное решение. И его надо принимать немедленно – потому, что стрельба снова возобновилась, одна за другой загораются соломенные крыши хат все ближе и ближе, вот уже на соседней улице, на Прогоне. А проблема заключалась в том, что стало понятно – не очень уж безопасное убежище выбрали они для себя и своих детей. В самом деле, спешили и не подумали, что все окажемся в ловушке, которую сами себе выбрали. Эти ямы для свеклы находились на удалении 8 – 10 метров от хаты, а у тетки Нинки и того меньше. На таком же расстоянии находятся они и от больших скирд соломы, сена и бадылья. И это очень опасно. Ведь если будет гореть хата, то непременно загорятся и эти скирды и тогда яма может и спасет от огня, но в ней можно запросто задохнуться от дыма и угара, из-за отсутствия свежего воздуха. И никуда нельзя будет выскочить и не убежать, если вокруг будет полыхать огонь. И женщины приходят к мнению — надо уходить из этих ловушек. А куда уходить и где спрятаться, когда вокруг такое твориться. Куда? У нас ведь нет густых лесов с кустарниками и болотами. Как нет и гор с ущельями и пещерами. Куда ни выйди – везде видно со всех сторон. Единственные, густые заросли и призрачное убежище – кукуруза в огороде. Но у тетки Нинки кукуруза у самого двора, притом посеяна узкой полосой вдоль межи с огородом тетки Килины. Это не защита, которая просматривается насквозь издалека. Наша же кукуруза высажена в конце огорода, далековато от двора, подальше от всяких возможных опасностей. Притом большой участок, специально сажали побольше в расчете на то, что и корова есть захочет. К тому же через весь этот участок пролегала поперек огорода небольшая, но все же заметная ложбинка, балка. По этой балке весной стекали паводковые воды и летом ливневые – со всего кряжа. И быть бы здесь большому оврагу, если бы эту балку при пахоте не старались сравнять как-нибудь с прилегающей поверхностью. Зато приточной водой сюда наносило плодородный слой, отчего кукуруза вырастала здесь более высокой, густой и разлапистой. Издалека даже не видно, что здесь есть ложбинка. Вот в эти «джунгли» и решили перебазироваться, пока не поздно.
Сельские огороды
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
Вылезли из своих нор, садом пробрались на межу, и под прикрытием посаженных по меже вишневых и абрикосовых деревьев, направились в конец огорода. В руках у каждого – самые необходимые вещички, в основном одежда, потому как по ночам в сентябре уже холодновато. Шли торопливо, гуськом – мама впереди, посредине пятеро пацанят, а сзади, замыкающей, тетка Нинка. Но как бы мы ни торопились – все же оглядывались назад, всматривались в темноту. А там происходило что-то страшное, пожары приближались все ближе и ближе. Вот вспыхнула хата деда Павлушки, следом загорелась хата дядька Егора, через минуту заполыхала крыша во дворе дядька Захара Мирошниченко. И в темноте, и при свете этих пожаров было видна и понятна причина такой быстроты этих возгораний – немцы и это процесс механизировали. Они передвигались вдоль улицы на мотоциклах, где на задних сидениях сидели по человеку с горящими факелами в руках. Там, где хата была расположена близко к улице, то фашист, не слезая с мотоцикла, совал свой факел в стреху. Сухая соломенная или камышовая кровля вспыхивала мгновенно, огонь столбом поднимался в ночное небо, уничтожая все, доступное ему – и то, что находилось на чердаках, и то, что находилось рядом: стога, пристройки, даже близко стоящие деревья через какое-то время вспыхивали, как свечки. С хатой тетки Килины вышла заминка: ее хата, единственная в нашем ряду, была покрыта черепицей, По этому поджечь ее было не так-то просто. К тому же часть фронтона со стороны улицы была сделана из кирпича, немцу пришлось слезть с мотоцикла, применить керосин или бензин, что бы поджечь свой же бывший вчерашний штаб. Но стоило поджигателям, отъехать в сторону, как пламя затихло, а теткина хата осталась невредимой. А пока немцы возились у этой хаты — мы уже входили в шуршавшую сухими, как будто жестяными листьями, кукурузу. Только тетка Нинка задержалась, оглядываясь назад – увидела, что немцы в последний момент успели сунуть горящий факел в стреху ее хаты. Сухая солома тот час же вспыхнула, осветив своим пламенем половину огорода. Мама быстро втащила тетку Нинку в кукурузу, несмотря на то, что теперь может загореться наша хата и если она загорится, то при таком освещении все мы будем видны и заметны издалека. Поэтому торопливо пробрались в самую середину участка, в самую низину балочки, попадали на землю и притихли – теперь мы в безопасности. Но наша хата почему-то не загоралась, а немцы, судя по шуму мотоцикла и свету факела, развернулись и уехали по тропинке в сторону Александрушкиной улицы, видимо, в центр. Вскоре и там вспыхнуло несколько хат и, самое главное, загорелась конюшня второй бригады, расположенная на этой улице. Это длинное и высокое здание под черепичной крышей не должно было гореть таким ярким и высоким пламенем – видимо, конюшню перед этим обильно полили керосином, вот она и заполыхала так сильно, что вскоре со страшным грохотом начала трескаться черепица. Постепенно все начало стихать, стрельба прекратилась, шум двигателей теперь доносился откуда-то издалека, похоже с центральной улицы. А у нас тут слышался только треск догоравших хат, огонь пожарищ постепенно ослабевал, лишь подожженная в последнюю очередь конюшня разгоралась все больше и больше, да время от времени лопалась от жара черепица ее кровли. Из зарослей кукурузы было видно, что хата тетки Нинки совсем догорела, только изредка там что-то вспыхивало, чтобы через минуту опять погаснуть. Сама тетка Нинка оцепенело сидела, закутавшись в белый платок. Только, когда мама посоветовала ей сменить или прикрыть платок, чтобы не так заметно было со стороны – тетка Нинка очнулась и начала укутывать и нас и своих детей потеплее, потому что сентябрьские ночи действительно оказались холодными. Из-за того, что пожарище от конюшни все больше освещало все вокруг, а край кукурузной грядки вообще просвечивался насквозь, посчитали нужным перебраться вглубь участка, почти на самый край, поближе к дороге, где было потемней, что мы и сделали. Казалось, теперь все будет хорошо. Немного стало спокойней, да и устали и намаялись за этот день достаточно. И мы улеглись на землю рядышком, прижались друг к другу и уже начали засыпать, почувствовав себя в безопасности.
Необходимое отступление. «Шестого сентября 1943 года войска Юго-Западного и Южного фронтов, успешно развивая наступление, освободили от захватчиков свыше 100 населенных пунктов, в том числе Макеевку, Краматорск, Славянск, Дружковку, а 7 сентября был взят город Сталино (Донецк). Гитлеровцы не хотели примириться с утратой Донбасса, поэтому они не раз 11 и 12 сентября переходили в сильные контратаки и даже вновь захватывали отдельные населенные пункты. И все же к 15 сентября мы вышли на линию Лозовая-Чаплино-Гуляй-Поле-Урзуф. Только после этого враг убедился, что не сможет удержать Донбасс и начал отводить свои войска к Мелитополю, Пологам и Синельниково. 15 сентября я приехал в группу войск генерала Кириченко, встретил его на восточной окраине поселка Куйбышево, в 30 км восточнее Полог. А 18 сентября у меня состоялся телефонный разговор со Сталиным о ходе дальнейшего развития операции. В ходе этого разговора было принято следующее решение: Войска Юго-Западного фронта должны направляться на освобождение Запорожья и Днепропетровска. Отходя к Днепру, фашисты стремились занять и создать укрепленную сильную оборону, так называемый «Днепровский вал». Наша же задача состояла в том, чтобы не позволить закрепиться немцам и организовать оборону по Нижнему и Среднему Днепру, не дать им превратить украинские земли в выжженные пустыни, а такую задачу они ставили. А ключом к созданию нашего плацдарма на Нижнем Днепре были в данный момент Мелитополь, Токмак и плато вокруг реки Молочной и озера Молочное».
А.М.Василевский, Маршал Советского Союза. «Дело всей жизни Воспоминания». Политиздат, 1989 г. стр.49-51.Том 2
Братская могила на околице Вербового
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
Естественно, что в те времена такая информация никому из нас была недоступной, что делается в окружающем нас мире — никто не знал. Даже, что делается в недалеких от нас центральных улицах, и то было неизвестно. Просто сидели в кукурузе две испуганные женщины да пяток тоже охваченных страхом детей и радовались тому, что наконец они хоть в какой-то безопасности и находятся в удалении от людных мест, где могут появиться немцы. В самом деле – находимся посредине огорода, на равном удалении от улиц и хат, до нашего ряда хат такое же расстояние, как и до хат на Александрушкиной улице. Вот только наши хаты уже догорают и свет от пожаров не такой яркий, как от тех, на другой стороне, которые подожжены были позже и горят теперь во всю. Но мы заблаговременно перебрались на другой конец делянки, здесь все-таки темнее. И не беда, что отделяют нас от шляха всего три ряда кукурузных стеблей да метров пятнадцать стерни, после скошенной летом на сено травы под названием суданка. Опять пригрелись и начали дремать, даже редкое потрескивание черепицы от недалеко горящей черепицы этому не помеха. Все вокруг спокойно, тихо, мы в сравнительной безопасности. На время, конечно. Что будет дальше – одному богу известно.
Но есть очень мудрая народная поговорка – пришла беда — открывай ворота. В наступившей, кажется, тишине сначала глухо, а потом все громче и громче послышался шум моторов. Он доносился со стороны Александрушкиного сада и постепенно приближался к нашему убежищу. И вскоре сквозь редкие стебли кукурузы стало видно, что по нашему шляху, в каких-то двадцати метрах от нас, на запад движется колонна автомашин. Одни машины крыты брезентом, другие открыты и видно, что они тесно забиты вооруженными солдатами. Фары у автомашин выключены, только на касках да на оружии отражаются блики от горящих в отдалении домов. Изредка звучат негромкие, отрывистые команды и возгласы на немецком языке. Время от времени колонну обгоняли легковые машины, видимо с офицерами. Летели куда-то в голову колонны, наверное. с проверкой или с какими-то указаниями, потом возвращались обратно по стерне, по эту сторону шляха, в каких-нибудь пяти- шести метрах от нашего лежбища. И каждый раз обдавали нас клубами пыли и запахом бензина. А мы сидели не двигаясь и ничего не предпринимая. И боялись, чтобы в очередной такой проезд нас не заметили или, не дай бог, не раздавили колесами своих автомашин.
Но бог пока миловал.
А колонны по-прежнему непрерывно и упорно двигались на запад – машина за машиной, с выключенными фарами, словно какие-то непонятные, сильные и грозные чудовища. Только теперь вместо грузовиков с солдатами и тягачей с орудиями непрерывным потоком, друг за другом – так же непрерывно один за другим с громким рокотом ползли танки. И эту колонну время от времени обгоняли легковушки с офицерами. Они мчались по обочине вперед, в голову колонны и что-то там проконтролировав впереди и отдав какие-то приказы или распоряжения, возвращались назад, в хвост колонны. А конца и края этой колонны не было видно и где ее хвост тоже непонятно. Грозно рычащие танки сменялись грузовиками с солдатами или пушками, следом за грузовиками тянулись какие-то фуры, запряженные так поразившими меня битюгами, немецкими тяжеловозами, похожими на каких-то слонов. На фурах сложены прикрытые брезентом какие-то ящики, узлы, тюки. После грохота машин, казалось, что эти фуры двигаются чуть ли не беззвучно, чуть ли не в полной тишине. И на фоне этой тишины нет — нет да и звучал оглушительно треск лопающей черепицы догорающей конюшни на соседней улице. И опять сравнительно тихо.
И неожиданно громко, будто протащили железные листы по каменной поверхности, зашелестели, будто загремели на всю округу сухие кукурузные листья. Мы все одновременно повернули головы в ту сторону и увидели что-то невероятно странное – какой-то человек, одетый во все черное полз на четвереньках по кукурузе в сторону нашего двора. Мы все молчали, как громом пораженные, он тоже молча и не глядя по сторонам. проползал мимо нас буквально в двух шагах. Может быть он так и уполз дальше, но в этот момент со страшным шумом обрушилась кровля догорающей конюшни, в черное небо взметнулись миллионы искр, снова ярко вспыхнуло пламя, осветив все вокруг. Человек от неожиданности остановился, на мгновение повернул голову назад на шум и в этот момент я его хорошо разглядел. Это был мужчина в черной, невиданной мной до сих пор шляпе, из под которой выбивались длинные черные и густые волосы. Такая же черная и лохматая борода прикрывала нижнюю часть его лица. Подобного страшилища мне еще не приходилось видеть ни разу в жизни. А когда он повернул голову в сторону пожарища, в его глазах отразилось красное зарево. Он на мгновение посмотрел этими красными, округлившимися то ли от испуга, то ли от неожиданности глазами прямо на нас. А мне показалось, что смотрит он только лишь на меня своими кроваво-багровыми глазами. Такие жуткие глаза показывают теперь в американских фильмах, где речь идет о всяких там монстрах, вампирах, мертвецах, и о другой потусторонней нечисти. Я открыл рот, вытаращил от страха глаза, заорал от ужаса на всю вселенную. Но потом рассказали, что я вообще в тот момент не издал ни звука, а мама прикрыла мне ладошкой рот, ведь рядом все еще двигался немецкий обоз, и неизвестно чем бы все закончилось, если бы я заорал во весь голос. А ползущий человек уполз дальше, стараясь как меньше шелестеть кукурузными листьями. Но я этого уже не видел. Как не видел и того момента, когда две легковушки, ехавшие навстречу друг другу вдоль колонны, разминулись не где-нибудь, именно против нашего табора. Причем, одна из них даже въехала в кукурузу совсем рядышком, буквально в метре от нас. И я в этот момент отключился, уснул, потерял сознание, или что-нибудь другое, абсолютно не помню и не знаю. Из памяти все вымыто – ничего не сохранилось.
Очнулся или проснулся я несколько позже, когда услышал, как Петя убеждал маму отпустить его на разведку – посмотреть, что же делается у нас во дворе, а мама опасалась отпускать его одного. Уже окончательно я пришел в себя, огляделся. Вокруг никого не было, стояла тишина, ничего нигде не горело, на востоке светлело небо, наступал рассвет. Внешне ничего не напоминало о прошедшей бурной ночи, только прохладный предрассветный воздух все еще был наполнен запахом гари, дальние улицы были затянуты то ли дымом, то ли туманом. Мама наконец с опаской все же разрешила Пете пробраться во двор, соблюдая осторожность и осмотрительность. Медленно и с оглядкой Петя пробрался по меже под прикрытием высаженных там вишен и абрикосовых деревьев, потом маскируясь, как истинный разведчик в кустах нашего сада, все осмотрел и все узнал. Вернувшись в полголоса рассказал, что наша хата не сгоревшая и не разграблена, входные двери закрыты, в щеколде торчит прутик вместо обычного замка, так как Петя и втыкал ее, когда уходили вечером со двора. Во дворе возле колодца лежит как гора, убитая вчера корова, в саду лежат тоже мертвые, все еще привязанные бедные овечки. Не забыл Петя и про подворье тетки Нинки, сказал, что полностью сгорела крыша и пристройка к хате, где в теплое время размещалось что-то наподобие летней кухоньки, да сгорел небольшой стог сена рядом с хатой. Обуглилась входная дверь в конюшню, окна целые – только в одном потрескались стекла. А в остальное все – нетронутое. Даже потолочное перекрытие не пострадало, в принципе можно заходить и жить. Такая интересная особенность конструкции наших хат – так — как сверху перекрытие из бруса обмазывалось еще и толстым слоем глины, то коробка хаты при пожаре сохранялась и оставалась на какое-то время пригодной для жилья. Что в корне невозможно, если бы дом был полностью деревянным.
Рассказывая о том, что он увидел во дворе, Петя уже стоял в кукурузе, которая его полностью скрывала. Мама же на мгновение потеряла бдительность и привстала в полный рост, возвышаясь над кукурузой. И тот же миг услышали негромкий, но требовательный мужской голос: «Мамаша, подойди-ка сюда на минуточку!». Вздрогнули, повернулись на голос, увидели – на шляху, метрах в десяти от нас стоят два солдата в натянутых на плечи накидках и в пилотках. Каждый держит в руках руль велосипеда. У каждого под накидкой виднеется оружие. На немцев не совсем не схожи. Мама, а за ней и Петя, неуверенно вышли на шлях, к солдатам. Тетка Нинка приподнялась на ноги, не выходя из кукурузы. А мы все, как птенчики, вытянули головы в сторону шляха и следили, что же там происходит. От сюда все было не только хорошо видно, но и слышно. Все, что говорилось там на шляху, я не только слышал собственными ушами, но и запомнил дословно и на долго, тем более, что эта встреча и разговор этот потом бессчетно раз рассказывался по разным поводам и без повода. Потому, что это событие было переломным и очень значимым для нас.
«Мать, немцы в селе есть?». «А кто же знает, может вы сами и есть немцы?» — вопросом на вопрос ответила мама. На это солдаты заявили, что они русские, красные и видя недоверчивое молчание – снова и снова повторяли, что они – свои, и для убедительности отвернули на груди свои накидки, фонариком посветили себе на грудь: «Вот смотри, мать, это медали советские, вот здесь на медалях изображен товарищ Сталин, да и на пилотках красные звездочки, вот посмотрите». С трудом поверилось, что это не сон. Петя потом рассказывал, что ему вдруг захотелось громко закричать, что бы все село услышало: «Наши!!! Наши пришли!» Но сдержался, а в это время мама рассказывала, что про все село она не знает, а вот здесь, по этому шляху немцы прошли час назад, прошли в двух направлениях – часть по дороге на юг, на Очеретоватую, а остальные – прямо на запад по куркулацкой дороге. Солдаты выслушали внимательно, потом сели на велосипеды. Проехали до перекрестка, где шлях раздваивался на юг и на запад, остановились там, о чем-то посовещались и повернули назад. Проезжая мимо нас, звякнули пару раз велосипедным звонком, как бы в благодарность или как бы прощаясь, и укатили в сторону Александрушкиной улицы.
Однако, пока еще не рассвело полностью и не наступил день мы не решились вернуться во двор, даже несмотря на приезд наших красноармейцев. Чего-то опасались, продолжали сидеть в своем убежище, и снова уснул и проснулся немного позже от громких голосов в нашем таборе. Уже полностью рассвело, солнце поднималось над Александрушкиным садом. Вот туда, в ту сторону и смотрели все наши, громко и возбужденно переговариваясь. Я тоже вылез из зарослей кукурузы и посмотрел в ту сторону. То, что я там увидел, врезалось в мою память навсегда, навечно – настолько это было необычное, неожиданное, и я бы сейчас сказал, даже глубоко символическое зрелище. На востоке над садом, над хатами всходило солнце, а из-за сада по нашему шляху медленно, неторопливо, на запад, где еще темнело небо – выползал обоз. Передние повозки уже поравнялись с нами, а с востока нескончаемым потоком появлялись все новые и новые упряжки. Некоторые из них сворачивали в Александрушкину улицу, остальные продвигались мимо нас, мимо нашей улицы и нашего двора и уже втягивались в село, и вскоре заполнили Прогон, вплоть до конюшни. Во все глаза всматривались мы в проезжавшую мимо колонну, кажется, позабыв, что надо бы возвращаться к своей хате, где нас ждет, быть может, что-то страшное и непонятное. Все внимание было приковано в данный момент к проезжавшему мимо нас обозу. Словно какое-то высокое начальство, стояли мы рядочком посреди огорода и принимали парад войск. И это войско в корне отличалось от того войска, которое несколько часов назад двигалось по этому же шляху в том же направлении, на запад. В отличие от немецких подвод на резиновых колесах, запряженных огромными тяжеловозами битюгами, теперь по шляху двигались всевозможные разнокалиберные скрипящие телеги. Запряженные разнокалиберными же по размерам и масти нашими простыми колхозными лошадками, привыкшими таскать за собой плуги или сеялки да возы с сеном, а не участвовать в войне и возить всевозможные военные грузы. И сидели в телегах не фашисты в железных касках – здесь ехали, в основном, женщины в красноармейской форме и в пилотках. Некоторые из них спали, некоторые разговаривал, свесив ноги со своих бричек. Только возчиками были пожилые мужчины, точь – в точь наши дядьки с Прогона, едущие в поле, только в военной форме. И нет страшных грохочущих танков и другой техники, как у немцев, и пушек здесь никто не тащил, а проезжали обыкновенные телеги. Даже не имеющие ни малейшего сходства с теми «фондовыми» подводами и лошадьми, которые уходили на войну в позапрошлом году с нашей бригадной конюшни. Позже, правда выяснилось, что часть наших грузовиков въехала в село по центральной улице, а вся основная наша бронетехника, не менее грозная, как оказалось позже, вообще село миновала, а продвинулась с Тарасовки на Остраковку и Очеретоватую на Большой Токмак.
А обоз тем временем нескончаемым потоком продолжал двигаться мимо нас и втягиваться в близлежащие улицы, в том числе и в нашу коротенькую улицу и в наш двор. Мы все уже собрались тоже перебираться домой, но всех задержало на некоторое время не виданное никем из нас зрелище. Среди массы конных упряжек двигалась одна, абсолютно не похожая ни на что. Впереди какой-то колымаги, тоже ранее никем из нас невиданной, медленно и важно вышагивало что-то странное – лошадь, так на лошадь совсем не похоже : и шея не лошадиная и хвост не такой и копыт нет. Корова? На корову тоже никак не смахивает – рога отсутствуют начисто, намного выше, чем корова, а вымя где? Вот только голова уж больно смахивает на овечью голову, но размер не тот. Да и все остальное – несравнимое. А на спине какие-то выступы. Столько же вопросов вызывала и телега. Огромные, выше самого корыта, два колеса. Корыто маленькое, такое же, как и у наших ручных тележек, имеющихся у нас в каждом дворе. И тянет это сооружение какой-то непонятный и невиданный зверь, выступающий по нашему шляху с очень важным и равнодушным видом. Спокойно шагает и не обращает абсолютно никакого внимания на несколько больших и маленьких фигур, которые стоят с разинутыми ртами на обочине, забывших на мгновение о том страшном, что они пережили до этого и что их еще ждет впереди.
Старые дома в центре Вербового
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————