Исары Горного Крыма. Блог фотографического краеведения

«Миновав деревню Улу-Сала (Большая сала), мы через два часа езды были в большой русской деревне Бия-Сала (Белая-сала). Эту опустевшую после выхода греков деревню населили еще при Потемкине первые русские крестьяне, переведенные в Крым. Они нашли здесь две полуразоренные церкви, очень маленькие, с большими вокруг кладбищами, и одну из этих церквей в 30-х годах переделали для себя, но так, что древнего сохранилось только алтарное полукружие (апсида). В этой же церкви была большая греческая надпись, уцелевшая только в книжках; из нее оказывается, что церковь построена и расписана в 7096, т. е. в 1587 году и освящена при Констанцие, архиепископе Готии, также во имя Иоанна Предтечи, как и теперь. Строил церковь в память своих родителей Банат, сын Темир-каи (железная скала). Фамилия зиждителя храма чистокровно татарская, что и показывает, насколько было распространено и как долго держалось христианство между татарами, начало чему знаем в Крыму относительно XIII века. Вместе с алтарною частью этой церкви сохранилась и роспись ее фресками; это единственная в Крыму настолько хорошо сохранившаяся и к тому же с точно определенным временем. Очень хотелось снять фотографию с этих фресок, но, к сожалению, наш прибор для этого был слишком мал и неудобен; большую благодарность заслужить тот, кто удосужится сделать это.

От второй церкви, на высоком холме, по другую сторону деревни, виднеются только слабые следы стен; она гораздо старше первой, потому что я видел на окружающем ее кладбище надгробную плиту с 6871 т. е. 1363 годом и очень красиво разработанными узорами крестов, в армяно-восточном вкусе. На сей раз, этой плиты мы уже нигде не могли найти, да и других надгробных памятников осталось немного: их постепенно растаскивают на разные современные поделки.

Что бы быть ближе к цели поездки, Керменчику, мы вернулись ночевать в Улу-сала, где в смысле житейском нашлось все тоже и так же, как и в Стиле. Приехали перед вечером и сейчас же пошли осматривать остатки церкви, самые ничтожные, да и до тех мы в этот раз не добрались, за то могли любоваться роскошным явлением природы: к закату солнца появилась полная густая радуга в три кольца; не помню, чтобы я видел когда-либо такую красивую. Продолжалось это явление недолго, и скоро пошел дождь, заставивший призадуматься об успехе поездки в следующий день. Чтобы рассеяться и скоротать вечер, занялись разговорами с татарами. Тут только что начали разбивать вновь разрешенную железную дорогу между Бахчисараем и Ялтой, и эта новинка волновала все население: удобство и выгоды жел.-дор. пути сознаются вполне; но, с другой стороны, явилось опасение за целость садов, по которым будто бы идет дорога. Как бы то ни было, но этот путь будет иметь очень большое значение для края и в близком будущем его нельзя будет узнать, именно потому, что дорога прорежет те самые глухие уголки, до которых хотя теперь и трудно добраться, но они так заманчивы и красивы. Тут же я вспомнил опять придаточное слово к имени деревни — сала, расспрашивая о нем и здесь. Очень много деревень по бассейнам Качи и Бельбека прибавляют это слово к своим названиям (Бия-сала, Улу-сала, Хаджи-сала, Куртлер-сала, Фот-сала, Мачи-сала, Ени-сала), и я уже давно разыскиваю, что оно могло бы значить (вероятно — село, деревня); но ни один из диалектов, звучащих теперь в Крыму. этого слова не знает. Надо думать, что это случайный остаток говора какой-нибудь из очень многих народностей, более или менее надолго забегавших в Крым и оставивших только и памяти, что какое-нибудь странно звучащее слово. Но, быть может, лингвисты и разберут что-нибудь в этих словах, как палеонтологи по случайно найденной кости; поэтому надобно усиленно просить всех — собирать как можно больше всевозможных названий урочищ и всяких собственных имен; ничто так долго не удерживается в памяти народной, — в Крыму есть деревушки с именами, не изменяющимися более двух тысяч лет. Записав название, надо непременно указывать, к чему оно относится (гора, деревня, овраг и проч.), на каком пути и где лежит, чтобы была возможность со временем систематизировать все это. Сделанные в этом смысле заметки можно просто передавать в правление крымского горного клуба, где мы постараемся все это собрать и напечатать.

Разошлись татары, собравшиеся на улице; легли и мы; но что-то не спалось, и под шелест сыпавшего, не переставая, дождя невольно вспоминалось далекое былое этого кусочка горного Крыма.

Наш глухой уголок был таким же издавна, поэтому в нем не все растащили, не все испортили, и его деревни, развалины, кладбища служат нам источником находок. Известны орнаменты, узоры и надписи, тем более ценные, что они в Крыму столь редки, особенно для такого унылого времени, как XIII — ХУП века, когда и вообще немного говорят исторические документы и самые камни. Когда то Кеппен, известный ученый, описывавший древности в наших краях и, почти ничего не находя, в отчаянии восклицал, что «греки даже и гробницами своими не умели упрочить своей памяти!» Это в значительной мере верно; но все же после того, внимательно смотря, удалось и найти не мало; да и дальше надежды терять не следует: мне удалось в эту поездку отыскать с десяток надписей, до сих пор неизвестных. Если у кого-либо из моих читателей найдется время и охота посетить эти места, пусть не пропустит случая внимательно пересмотреть стены развалин и надгробные памятники; может быть, даже некоторые придется и раскопать поверхностно. Найденные надписи следует списать, точно подражая, а еще лучше и проще сделать с них так называемый эстампаж. Хорошо очистите щеткой камень от грязи, но не царапайте его, смочите сильно водой, наложите на надпись простую промокательную бумагу, в крайности даже оберточную, легким нажимом и частыми ударами мягкой платяной щетки вбейте бумагу во все впадины надписи, дайте всему высохнуть и снимайте; складывать и пересылать эстампаж надо осторожно, свернув и положив в трубку, или ящик, чтобы не приплюснуть выбитых букв или узоров. Все снятое и найденное можно передавать в Крымский горный клуб, а там уже найдут, что с этим сделать.

Однако Кеппен не совсем ошибается и надписи все же крайне редки, так как население видимо было очень малограмотно, хотя и старалось обозначить чем-либо свои могильные памятники. Странное дело, — могильных крестов в нашем смысле этого слова почти вовсе не встречается; даже кресты вырезаны на плитах в виде орнамента крайне редко, да и то известны лишь на самых старых надгробиях XIV века. Видимо, население не только не выставляло, но даже стремилось скрыть христианский символ. За то найденные изображения крестов очень характерны; их форма прямо взята с армянских, а орнамент вокруг явно восточный, магометанский: характерное свидетельство влияния армян, тогда сильно распространившихся по Крыму, а при их посредстве подвигавшегося из Малой Азии мусульманского художества. Где не было ни надписей, ни крестов — там часто нарезывали узоры в виде звезд и разных плетений, уже чисто восточно-мусульманских. Наконец, стали изображать на могильных камнях своего рода armes parlantes: лопату, плуг, кирпичедельную форму, женские пяльцы, клещи кузнеца, наковальню, саблю, секиру, пастуший посох, просто круг, квадрат; раз привелось увидеть даже ружье. Эти говорящие изображения служат признаком уже самых поздних времен.

— Это верно тоже греческое кладбище? — спросил я провожавшего меня старшину.

— Нет, это не греческое, — отвечал мой проводник. — Старики наши сказывали, что слыхали от греков, будто это готвейское кладбище; сказывают, готва какая-то еще прежде греков тут находилась.

Это имя готов, перешедшее в народную легенду и даже принявшее чисто русскую складку, признаюсь, удивило и обрадовало меня.

Мы тотчас же и отправились на гору, к этому «готвейскому» кладбищу. Я сначала заподозрил, не проникло ли это имя в уста народа через какого-нибудь сообщительного исследователя старины, и счел долгом расспросить, часто ли бывают в Биа-салах проезжие, и не осматривал ли кто их них кладбище. Старики уверяли, что на их памяти никто никогда не осматривал старых могил и не заезжал к ним с подобной целью. Они передали только, со слов своих дедов, что греки, при устройстве своей церкви, уже теперь разрушенной, растаскали почти все большие камни из развалин древней «готвейской» церкви, стоявшей среди кладбища.

То, что я нашел на горе, превзошло мои ожидания. Вокруг беспорядочных развалин церкви, шло по скату горы огромное кладбище, сплошь усеянное могильными плитами и гробницами разнообразного и оригинального вида. Добрая половина их вросла в землю; от некоторых торчали только углы. Ни одной надписи, даже ни одной буквы не нашел я на этих каменных гробницах. Все они были высечены из плотного и тяжелого известняка и отличались своею величиной. Те, которые очень углубились в землю, были особенно велики, три с половиной, четыре и более аршина длины. Это, без сомнения, старейшие по возрасту. Форма их проще всех других: четырехугольный, ровно отесанный камень, аршина полтора ширины и высоты. Почти на каждом из таких плоских камней высечено изображение какого-нибудь орудия: на одном кузнечные клещи, на другом характерная пастушья горлыга (посох), которою до сих пор ловят за ноги своих овец крымские и малороссийские чабаны; на третьем — что-то в роде пилы или пялец; попадались также изображения веревки, свернутой вдвое, каких-то подобий копья и гребня, наконец, круги с вписанными в них и взаимно пересекающимися треугольниками; ничего похожего на крест, ничего напоминающего христианскую религию.

Второй тип памятников, очевидно, второй и по времени, представляет уже гробовидный камень, поставленный на двух и трех плоских камнях, образующих пьедестал со ступенями. На таких памятниках является довольно сложная и красивая каменная резьба и, за небольшим исключением, все они имеют с восточной стороны, — конечно, в головах покойников, — прямо стоящие камни или рога, вделанные в гробницу. Немногие из этих памятников двурогие, большинство однорогие. С восточной. т. е. наружной стороны рога в каждом памятнике сделано полукруглое или готическое углубление, в котором вероятно ставилась свечка или кутья для покойника. Многие из таких памятников имеют в узоре резьбы кресты замысловатой формы и потому должны считаться христианскими. Самые оригинальные из этих памятников — памятники двойные; они представляют две гробницы: или одинаковой величины, или одну большую и при ней другую, крошечную, и те, и другие всегда из одного цельного камня. Вероятно, под первым погребались муж и жена, под вторым отец с сыном, мать с дочерью и проч.

Рога памятников второго типа особенно изукрашены, и на них также можно видеть иногда знаменательные изображения: то деревья, то виноградные кисти.

Самый позднейший тип биа-сальских гробниц представляют плоские, широкие камни, украшенные изящною резьбою и врезанные стоймя в лежачие плиты. Они уже все с крестами, и далеко не представляют той устойчивости, как тяжелые древние гробницы.

Внимательно рассматривая «готвейское» кладбище, можно проследить все постепенности перехода от древнейшего типа гробниц к позднейшему. Позднейшие, по-видимому, сосредоточиваются ближе к развалинам церкви. Но как те, так и другие, все обращены головами на восток.

Я тщательно перерисовал в свой путевой альбом оригинальнейшие гробницы каждого типа, но, к сожалению, не мог добыть никаких материалов дл истории этого кладбища. Трудно думать, чтобы эти камни без надписей принадлежали просвещенному племени эллинов; изображение орудий грубых промыслов на грубых памятниках, почти ушедших в землю, указывают невежественную, совсем не литературную эпоху народной жизни.

Меня удивляет, что такой точный и внимательный ученый, как академик Кеппен, ничего не говорит об этом замечательнейшем кладбище Крыма. Кеппен был в Биа-салах в 1833 г. и мог еще прочесть хорошо уцелевшую греческую надпись на внутренней стороне «верхней греческой церкви», свод которой уже обвалился. Без сомнения, эта «верхняя греческая церковь» есть та самая, развалины которой, известные в народе под именем «Готвейской», находятся среди горного кладбища. Надпись, по переводу Кеппена, гласит: «Воздвигнут от основания и покрыт святый и чтимый храм честнейшего и славнейшего пророка, предтечи и крестителя Иоанна, смиренною рукою Константия, архиерея и настоятеля Готии, старанием, помощью и иждивением господина Бината Темирского, на память его и его родителей, лета 7096, в ноябре месяце». Из надписи ясно, что в 1587 г. прихожане или, по крайней мере, предстоятели Готской епархии выражались по-гречески. К столетию слияние древних готов с греками в религиозном и политическом отношении было, по всей вероятности, полное. Но не знаю, вправе ли мы отсюда заключить, что гробницы с изображением орудий принадлежали грекам. В Готской епархии, в стране, которую старинные писатели почти все называют Готией, почти у подножия трапезусов или столовых гор, на которых жили готы, по свидетельству их современника Прокопия, памятники, очевидно, глубокой древности, приписываемые греческим же преданием готам, — мне кажется, скорее всего, должны быть сочтены за готские памятники.

Кеппен ни слова не говорит собственно о биа-сальских гробницах, которых, кажется, не видал еще никто из наших ученых. Но он видел на старинных гробницах в Улу-Сале высеченные изображения орудий, подобные тем, что я нашел в Биа-салах, именно: пастуший посох (туэк), двойной топор и наковальню; на Южном берегу, при опустевшей деревне Ласпи, Кеппен нашел плиту с изображением сохи. Кеппену кажется это достаточным, чтобы заключить о «существовавшем у крымских греков, до времени их переселения на северный берег Азовского моря, обыкновении иссекать на могильных памятниках подобные изображения». Но, во-первых, обычаи погребения принадлежат к числу самых прочных и священных обычаев, с которыми труднее всего расстается человек, и потому скорее других способен переносить их с собою в новые свои поселения; во-вторых, странно думать, что в землях, населенных некоторое время греческими колонистами, все памятники должны принадлежать только грекам. Кеппен, конечно, лучше других знает, что крымские греки XVIII столетия, точно так же как теперешние южнобережские татары — племя сборное, составившееся из обрывков разных племен: готов, итальянцев, греков и проч. Южный берег до Балаклавы, стало быть, и Ласпи, во всяком случае, долее принадлежали готам и генуэзцам, чем византийцам. А Улу-Сала находится в ближайшем соседстве с Биа-Салою, на той же речке Каче, следовательно, в местности, окружающей пещерные города, и по многим вероятиям, занятой долгое время готами, как-то объяснится ниже. Замечательно, что Кеппен нашел в архитектурном типе биа-сальской церкви св. Иоанна Крестителя особенность, не встречаемую ни в каком другом древнем храме Крыма — это угловатую форму алтаря, вместо круглой. Угловатость линий, как известно, принадлежит к числу свойств готического стиля. Интересно также, что Кеппен находил изображения орудий на гробницах ногайских, между Кумою и Моздоком и «в беспредельных степях, обитаемых татарами и другими полудикими народами». Это обстоятельство, кажется, должно было навести его на мысль, что и резные изображения крымских гробниц, лишенные всякой надписи, должны принадлежать необразованному народу и не позднейшей эпохе истории, а раннему возрасту какого-нибудь старинного племени.

Из всего этого позволяю себе заключить, что предание, уцелевшее в Биа-Салах и называющее «готвейским» безымянное древнее кладбище, не может быть опровергнуто находками подобных же гробниц в некоторых других местах Крыма.

«Большое село Верхоречье, бывшее Бия-Сала, расположено в шести километрах от Качи-Кальона вверх по Каче, на том же правом берегу реки, где этот пещерный монастырь, и совсем невдалеке от Тепе-Кермена — памятника еще недостаточно ясного. Несмотря на греческое название прежней, некогда глухой деревеньки, она не считалась греческой — в ней с конца XVIII в. жили в основном русские поселенцы. Средневековым жителям этих мест, выселенным в суворовские времена, принадлежал ряд поселений Качинской долины, близ которых остались многочисленные кладбища с интереснейшими для археолога надгробными памятниками.

Надгробия эти замечательны уже своим разнообразием. Древнейшие из них (IX-X вв.) — массивные прямоугольные плиты, пустые или с изображениями различных орудий крестьянского труда, иногда с фигурами антропоморфного характера. Наиболее поздние (XIV-XV вв.) — «двурогие» или «однорогие» в виде продолговатых саркофагов — «домовин» — с двускатным верхом, своеобразной башенкой на одном конце и маленькой нишей, имитирующей вход. В каждую такую нишу в день поминания усопших ставили восковую свечу, и с наступлением темноты все кладбище озарялось колеблющимся светом маленьких догорающих в ночи огней.

Поздние надгробия отличаются особым богатством форм и отделки. Среди простых и незатейливых встречаются пышные, орнаментированные изящной резьбой в «сельджукском» стиле. И памятники бедняков, и те, что стояли на могилах местных богатеев, собранные вместе неумолимой судьбой, иллюстрируют социальное расслоение земледельческих общин, которым принадлежали подобные кладбища.

Разбросанные по обе стороны реки, по всему ее бассейну, средневековые могильники все же тяготеют к большим дорогам, которые пролегали вдоль водных артерий.

Одно из самых интересных и больших средневековых кладбищ находится на холме к востоку от Бия-Салы, а его продолжением — исторически — является другое — над северо-западной окраиной села, там, где и теперь еще хоронят вокруг развалин средневековой церквушки. Все здесь подчеркивает преемственность от глубокой старины. За современной оградой из проволочной сетки преобладают каменные надгробия в виде равноконечных крестов с расширяющимися или фигурно вытесанными трехлопастными концами. Встречаются плиты с крестами и надписями, заключенными в обрамление из пальмовых или оливковых ветвей, надгробия в виде небольших моделей церквей. Многие из них опубликованы, получили широкую известность как интереснейшие памятники истории и культуры.

На каждом шагу тут встречаешь небольшие, заботливо окруженные новенькой оградой групповые захоронения, где обомшелый каменный крест или такая же плита вплотную соседствуют с более современными, а то и совсем новыми надгробиями из бетона или окрашенного масляной краской металла. Это — фамильные кладбища; здесь чтят своих предков, знают и ценят прошлое семьи, рода, историю своего села.

Отсюда и отношение к местной реликвии — руинам средневековой церкви.

Однако уважение к ним — скорее инстинктивное, нежели основанное на знании всей истории этого памятника. Житель Верхоречья с трудом читает лишь малоразборчивую русскую надпись на камне, заботливо хранимом в алтарной абсиде — глубокой полукруглой нише, которая только и сохранилась от этой церкви. В надписи названо имя некоего благочестивого односельчанина, возобновившего своими трудами в 40-х годах прошлого века древнюю полуразрушенную церковь, от которой и тогда оставалась, как теперь, одна алтарная абсида. Пристроенные к ней по старым фундаментам стены и кровля продержались до Великой Отечественной войны. В самом же ее конце оккупанты, уходя, сожгли церковь. Древняя фреска пострадала, но сохранилась; кое-где покраснели опаленные огнем золотистые охры, потемнел серый фон нижнего регистра росписи и поблек нежно-голубой цвет лазурного свода абсиды, на котором вырисовывались три поясных изображения — так называемый деисус: Христос в роли «владыки-вседержителя» и — по сторонам его — «святые ходатаи за род людской», дева Мария и Иоанн Креститель. Имя последнего, кстати, носила и церковь — это помнят верхореченские старики.

Нижний ярус росписи представлял композицию «поклонение жертве» — сюжет, редкий в стенописи средневековых церквей нашей страны, а в Крыму единственный. В середине абсиды, по обе стороны узкого, как бойница, окна, были изображены по три бородатых фигуры «святителей», в рост, в негнущихся, жестких священнических облачениях, и у самых краев оконного проема — два женоподобных ангела с рипидами*.

* Рипиды — опахала, которыми ангелы осеняют «жертву» — помещенное над окном изображение тощенького дитяти, лежащего на дискосе — большом круглом блюде, поставленном на широкую цилиндрическую подставку.

Стены храма, хоть и лишенные кровли, довольно долго — вплоть до недавнего времени — защищали эту фреску, замечательную во многих отношениях, пока кто-то не вздумал снести их ради ничтожной и эфемерной выгоды — камня, которого в Верхоречье всюду полно (кстати сказать, такой камень мало пригоден для современного строительства). Разрушили бы и древний алтарь с его уникальной росписью, если бы руководство района и области не предотвратило акт вандализма.

Однако открытая всем ветрам и дождям фреска сдала: стала отслаиваться, отваливаться кусками штукатурка. Наконец после долгих — не к чести нашей — сборов и торгов, кто и что обязан предпринять, остатки росписи удалось перенести в музей. Будет ли в опустелой ныне алтарной абсиде помещена хотя бы прорись унесенной из нее фрески? Это сделать необходимо.

Церковь Бия-Салы — памятник того времени, когда в Крыму стали хозяевами Порта и Крымское ханство, при которых (пусть это не покажется странным) христианские храмы и монастыри продолжали существовать, отнюдь не влача какое-то жалкое существование. Ведь турецкий владыка покровительствовал православной церкви в самом Стамбуле, бывшем Константинополе. То же было и в Бахчисарае, в Успенском монастыре, где под боком у хана устроилась новая (после падения Мангупа) резиденция крымского архиерея.

Константинопольская патриархия изменила самой идее борьбы христиан с турками и принялась служить султану не менее рьяно, чем в свое время византийскому императору. Не будем задавать абстрактный вопрос: что стало бы с христианским населением, если бы православная церковь не была первоклассным дипломатом? Рассуждения подобного рода (по принципу, «если бы да кабы») — пустое занятие.

Сущность церкви как учреждения социально-политического определяется ее постоянным стремлением к власти. Если нельзя сосредоточить в руках своих владычество земное, она старается стать как можно ближе к власти, чтобы в любой ситуации не упускать свои вполне мирские выгоды.

Бывало ли когда-нибудь иначе — на любом этапе истории какой угодно церкви?

С исторической неизбежностью ее появления и длительного существования, с ее активной, хотя отнюдь не прогрессивной социально-политической ролью историку нельзя не считаться, но не стоит приписывать церкви всерьез все то, чем старается сама она оправдать свое существование.

Не зря, конечно, первое возобновление верхореченского храма было совершено в XVI в., как сказано в другой (ныне утраченной) надписи на греческом языке55, — «иждивением» некоего «господина Бината, сына Темирке», притом «смиренною рукою» епископа. Имена Бинат и Темирке не обязательно означают, что носители их принадлежали к мусульманской знати: донатором мог быть и православный из полутатарской или полуотуреченной богатой фамилии. Главное в том, что возведение храма происходит под властью Порты и крымского хана, а «смиренный» архиерей не только при них существует, но, по-видимому, процветает. Совсем не страдальческое, а достаточно прочное положение церкви, ее истинное место в Крымском ханстве проступает — благодаря надписи — достаточно ясно.

Верхореченская церковь интересна и тем, что входит в большой церковно-монастырский комплекс, который в то время привлекал постоянное внимание московских князей. Не прекращая и после падения Мангупа дипломатическую игру с Крымом, Москва искала опору и источники политической информации непосредственно в ханстве, если не прямо в его столице. Эта роль окружавшего Бахчисарай церковно-монастырского (архиерейского) комплекса, куда входили Качи-Кальонский и Успенский монастыри (как, видимо, и ряд других), требует исторического исследования, и она не может считаться маловажной. Отнюдь не простым хождением за «милостыней» было непрерывное шастанье монахов из Бахчисарая в Москву и обратно.

Не будем касаться здесь другого сложного и слишком специального вопроса — о стилистических особенностях росписи верхореченского храма, о развитии его основного сюжета. Скажем кратко, что роспись эта разностильна. До «господина Бината» в возобновленном на его средства храме, надо думать, тоже была роспись стен. Однако алтарная сцена «поклонения жертве» могла быть именно тогда заново написана или основательно подновлена, т. е. переписана. Возможно, она стала грубее, чем была, — по живописной технике, рисунку, колориту. В то же время роспись конхи* осталась нетронутой: деисус — по краскам ясный и яркий, а в рисунке, так сказать, элегантный — может быть отнесен еще к XIV, самое позднее — началу XV в.

* Конха — полукупол, служащий для перекрытия полуцилиндрических частей зданий (абсид, ниш).

Деисус верхореченского храма не представляет собой чего-либо необычного для церквей горного Крыма; кроме того, такие же деисусы мы встречаем и во многих столь же мелких церквах или приделах больших церквей на Балканах, в Малой Азии, Закавказье (например, в Верхней Сванетии), на Руси. Гораздо более редкое «поклонение жертве» более привлекает внимание, и не только своей редкостностью: сюжет его в наши дни уже не каждому ясен.Фреска Верхореченской (Бия-Салы) церкви.

«Жертва» — младенец, которому в данном случае поклоняются от лица церкви земной шесть святителей и которого осеняют рипидами ангелы, — это Христос, распятый и умерщвленный, несмотря на свою божественность. Он — агнец, заколотый барашек, символический образ кровавой жертвы, некогда реально приносившейся в церкви «ветхозаветной», т. е. иудейской.

Вспомним мученическое умерщвление Иисуса Христа — «сына божьего» и вместе с тем «сына человеческого». На это обрек его сам «отец небесный», дабы потом люди, символически вкушая плоть Христа в виде якобы таинственно «претворенного» хлеба и глотая мнимую кровь (освященное красное вино), «причащались» к этому главному «таинству» христианской религии. Причастившись, покаявшись при этом в своих сквернах, грешники как бы очищали душу от них и через то освобождались от справедливого возмездия в загробном, а в какой-то степени и подлунном мире.

Подобные верования корнями своими уходят в глубокое, воистину кровавее прошлое. Развитие идеи божества, живущего среди людей в плотском человеческом облике, добровольно искупающего своей мученической смертью прегрешения верующих в него, можно проследить в целом ряде древних языческих религий. По мере развития науки и социального прогресса обычай причастия внешне преображается, и тем не менее оно и ныне, если можно так выразиться, есть не что иное, как «богопоедание». Этот религиозный обычай (для атеиста скорее нелепый, чем страшный) в символическом, сильно театрализованном виде церковь донесла до наших дней как массовое религиозное зрелище с участием самих зрителей. Но начало его — в примитивном первобытном каннибализме, т. е. ритуальном людоедстве.

Верхореченская фреска, пропитанная закрепляющими составами, уже прилажена на деревянном каркасе для экспонирования в музейных условиях. Удалена временная предохранительная заклейка, чистой теплой водой смыты остатки клея. Вместе с ними ушел налет грязи; исчезла непрочная и в художественном отношении примитивная подкраска позднейшего времени, которая местами перекрывала подлинную средневековую живопись. А ведь до промывки казалось, что багрово-однообразный, тусклый колер фрески — результат порчи всего красочного слоя от пожара, в котором сгорела церковь. Теперь же открылось, что и эта часть росписи была выполнена не менее искусно, чем верхняя.

Тонкой врезной линией, тончайшей царапиной на светлой и гладкой штукатурке прографлены абрисы будущих фигур. Контуры их обозначены (не очень-то считаясь с графьей) прозрачными коричневатыми штрихами, уверенными бросками кисти, будто бы небрежной, но точной и изящной. Внутри непринужденного, живого рисунка вибрирует цветовая ткань, в которой контур тонет, уступая место живописному силуэту. Сливаются в тенях, а «в светах» мягко контрастируют краски пышных священнических облачений — золотисто-коричневые, сиренево-розовые, светло-серые с золотым отливом, а местами, напротив, плотные густо-коричневые, густо-оливковые, густо-красные. Темные лики ангелов на фоне темных же нимбов скупо моделированы — чтобы отделить одно от другого — яркими «оживками». Удар кисти, энергичный мазок светлой, почти белой краской, как блик на металле, — и мастер выделяет рельеф плеча, задрапированного плащом, передает движение руки в складках одежды, лепит черты лица… Непринужденность художественной техники, артистичность исполнения, а особенно тоновые контрасты, общий багряно-золотистый, как бы осенний колорит верхореченской фрески в принципе те же, что в «Страшном суде» Кирилловской церкви в Киеве или в новгородских фресках Спаса-на-Ильине — виртуозной живописи неповторимого Феофана Грека. Вспомним, кстати, что этот великий мастер бывал в пределах Таврики и работал не так уж далеко: в Кафе, Сугдее… Наиболее же близки нашей фреске изображения святых старцев сохранившиеся на столбах предалтарной арки храма Иоанна Предтечи в столь же недалекой от Верхоречья Керчи. Не знаменательно ли, что оба эти памятника одноименны?…

Все названные произведения средневекового искусства, разумеется, неравноценны; во многом они и различны, но — в рамках единого художественного стиля. Это — зрелые отпрыски юного XIV века, детища одной высокой и подлинно монументальной школы.

Без фрески церковь Бия-Салы многое теряет. Всего лучше было бы нанести новую штукатурку и восстановить — скопировать полную композицию росписи.