Были села Вербового. Часть 8, заключительная.
Продолжение воспоминаний Василия Иосифовича Палько (годы жизни 1937-2009) , в которых повествуется о его детстве прошедшем в селе Вербовом Пологовского района Запорожской области. Описанные события происходили в период с 1940 по 1946 годы. Начало воспоминаний: часть 1, части 2, 3, 4, 5, 6 и 7.
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
Поэтому и собирались наши старики и женщины в конторе колхоза и решали, как жить дальше, чтобы и самим не умереть с голоду и своей армии помочь. Это не высокие и пышные слова, я их слышал тогда довольно часто и звучали они совсем не пафосно. Оно и понятно – на фронте ведь воевали не просто солдаты, а из каждой семьи там был муж или сын, или брат. А в селе остались одни женщины и подростки, шестидесятилетние старики да инвалиды еще с первой мировой — слепые да на костылях. Ни тракторов, ни лошадей. В амбарах ни грамма зерна для посева, на машинном дворе несколько сломанных плугов да пяток довоенных конных сеялок, а кто их будет таскать по пашне? Да и степь так просто не вспашешь – везде множество мин, гранат, неразорвавшихся снарядов. Поля изрыты воронками от бомб и снарядов, куда не посмотришь – везде окопы, траншеи, рвы. Горы вывороченной земли – рыжий глей на жирном черноземе. Кажется, и боев-то особых я не помню, а землю как изранили. И везде по пословице: куда ни кинь – везде клин. Страшно в такой обстановке и в таких условиях что-нибудь предпринимать и, кажется, бесполезно. Но глаза боятся, а руки делают. Не зря собирались в конторе, совещались и рассуждали люди. Выбрали временного председателя – деда Матвея, выбрали бригадиров и звеньевых. Все, как это было и раньше, до войны. С той лишь разницей, что теперь это были, в основном, женщины. Стиснули зубы, засучили рукава. И как ни тяжело было, как ни голодно и холодно жилось – люди понимали, что выжить поодиночке они не смогут. И поэтому, зная, что никто ничего никому и ничем сейчас не сможет заплатить, тем не менее люди дружно выходили на общественные работы. Пока продолжалась зима – работали внутри помещений. Приводили в порядок зернохранилища, животноводческие фермы, конюшни и птичники. Деды отремонтировали кузницу и всякие мастерские. Все с нетерпением ждали окончания зимы, ждали наступления весны, ждали лучших времен. Мне же эта зима и весна 1944 года тоже отложилась в памяти, хотя никаких особых событий в ту зиму не происходило. Запомнились постоянные сумерки в хате. Светло становилось часов в десять утра, а в четыре часа вечера уже начинало темнеть. Лампу зажигали только вечером, перед ужином да в случае крайней необходимости. Потому, как керосин был на вес золото и достать его негде. В постель забирались рано, долго лежали в темноте, разговаривали, рассказывали сказки и всякие интересные случаи. Мама тоже делилась всем, что знала сама, читала стихи. Запомнились и утренние сумерки, когда уже и спать не хотелось, так как выспались за длинную ночь, и дела особенно никакого не было, и х хата к утру остыла. Лампу не зажигали – экономили керосин. Печку тоже не разжигали –нечем. Спичек уже который год в доме не имелось и достать их было почти невозможно. Модных тогда и желанных зажигалок можно было увидеть только у немцев да у наших офицеров. Как-то останавливался у нас на ночлег майор – вся грудь в орденах и медалях, подарил Пете самодельную зажигалку. Было такое чувство, что мы обладаем неоценимым сокровищем. Но закончился бензин и стерся кремень, осталась зажигалка красивым, но бесполезным сувениром. Огниво у нас, да и других семьях тоже отсутствовало – тоже за неимением в наших краях подходящих камней. Выходили из положение следующим образом: мама или в большинстве случаев Петя, выходили за ворота, в кромешной темноте вглядывались вокруг, искали у кого из ближних или дальних соседей в окнах виднелся свет, или в какой хате из трубы шел дым, если его можно было заметить. Брали старую консервную банку с дырочками в донышке и бежали «за огнем». Возвращались обратно в темноте по грязи или пробирались сквозь сугробы, прикрывая полой одежды от ветра железную коробочку с тлеющими угольками. Разжигали свою печку, заодно и лампу – мама начинала готовить еду на весь день. Часто к нам приходили соседки, тоже брали огонь, между делом делились новостями, какие у кого были, разговаривали, сетовали на то, что не знают, что приготовить из еды и чем кормить семью. Да, питание было скудным. Помню, что всю зиму были борщи, где было много кормовой свеклы, мало капусты и еще меньше картошки. Мама иногда для разнообразия добавляла туда зерна кукурузы. Все это было довольно невкусно, даже при том постоянном желании что-нибудь пожевать. Особенно непривлекательной была мамалыга — молдавская или румынская каша из кукурузной муки. Сваренную в кастрюле, ее надо было охладить, вывалив из кастрюли на противень, там она и остывала дрожащей, скользкой, желеобразной массой, сохраняя форму посуды. Потом ее, взяв прочную нитку за оба конца, разрезали на порции и подавали на стол. Более невкусного и малосъедобного блюда я не помню, несмотря на постоянное урчание в желудке от голода. Вдобавок ко всему – еще и хлеб всю зиму был кукурузный, сухой, рассыпчатый и тоже довольно неаппетитный. Мама, умеющая приготовить пищу так, что пальчики оближешь, потом признавалась, что очень переживала за такое качество, но из ничего нельзя сделать что-то достойное. Других продуктов-то не было. Что касается одежды и обуви, то все поизносилось за эти годы до невозможности. Лично меня это не особенно и угнетало — привык уже как самый младший донашивать все, что стало не по размеру старшим. А вот Петины ботинки совсем расползлись по швам, а бывшие у него до этого бурки уже стали совсем тесными для его выросшей ноги. Короче дожили до того, что парням нечего обуть, чтобы выйти во двор. Вспомнили о немецком вещевом складе, что был когда-то в нашем дворе и с которого Колька Пругло с Петей реквизировали в качестве трофея кое-какие вещи. Мама тогда так перепугалась этого, что велела спрятать их куда подальше и не даже не упоминать о них во избежание последствий. Теперь от безысходности, пересилив свою неприязнь к чужому, взятому без разрешения, добру, велела Пете разыскать эти вещи. Принесли с чердака немецкие ботинки – добротные, прочные, с металлическими набойками на носках впереди и подковками на каблуках. Пете они могли вполне подойти, хотя были на два размера больше, чем требовалось. Но если намотать на ноги толстым слоем какие-нибудь тряпки да затянуть потуже шнурки, чтобы ботинки не сваливались – то обувь получалась очень даже ничего. Новый немецкий мундир какого-то мышиного цвета на утепленной подкладке предназначался для взрослого мужчины среднего роста, мне же он доставал до пяток. Что бы сделать из него хоть какую-нибудь одежду для меня, мама просиживала часами у тусклого окошка, колдовала над этим изделием все свободное и светлое время. Обрезать его она не стала — только укоротила рукава до требуемой для моих рук длины, просто отрезала от них лишнее. А чтобы сделать этот мундир поуже – обрезала полы спереди и вырезала часть спинки сзади, по всей длине сверху вниз. Аккуратно и ловко, как это всегда умела наша мама, простой иголкой она в конце концов сделала из этой вражеской одежки очень приличное пальтишко для меня. Правда, длинноватое, но мне было сказано, что к следующей зиме я так подрасту, что будет даже короткое. Я был тогда маленького роста, меньше чем соседские пацаны моего года рождения, очень хотел быстрее вырасти. Мамины слова о том, что я скоро вырасту, меня успокоили и примирили с тем, что одежда моя была все-таки длинной, как ряса у попа-батюшки. Имеющуюся в качестве трофея какую-то плохо гнущуюся ткань или пленку, пропитанную чем-то неприятно пахнущим, мы не знали куда применить. Пролежав больше года где-то на чердаке в сене, она потеряла свой запах и липучесть, превратилась в обыкновенную клеенку размером почти в наш двор. Потом я выяснил, что это была противохимическая плащ-палатка для укрытия людей и техники от возможных отравляющих веществ, непромокаемая и не продуваемая, благодаря пропитке. Мама отрезала от нее небольшой лоскут для каких-то своих нужд, а остальное полотнище опять унесли на чердак. И все послевоенные годы мы использовали ее для защиты не от отравляющих веществ, а для укрытия от внезапного дождя всего, что необходимо укрыть, например, многочисленных щитов и фанерок с фруктами, выставленными на солнце для сушки. Очень удобная и незаменимая, как оказалось, в хозяйстве штука.
А время шло. Всю эту зиму из-за непогоды и отсутствия обуви я просидел практически взаперти, в хате, выбегая пару раз за день только, простите, в туалет. Удобства эти у нас, как известно, располагались во дворе, что, в принципе, было делом привычным и обычным. Так было в нашем селе, так было и во всей округе, и мы тогда не предполагали, что может быть как-то иначе. Но зимой, в метель и морозы это, естественно, создавало определенные проблемы. Особенно по утрам, когда очень уж не хотелось после теплой постели одеваться и выходить на холод в темноту. Но делать нечего — справлять естественные потребности в хате считалось у нас грешным, неприличным и не культурным делом. Нельзя быть свиньей, которая где спит и ест – там и «до ветру» ходит. Так поучали нас старые люди. А посему доставал из-под лавки Петины ботинки с железными носками, а чтобы они не сваливались с моей ноги – обматывал ноги обмотками. Наверное, сейчас и не знают, что это такое. А это дополнение к ботинкам для людей, не имеющих сапог. Говорят в первую мировую войну, да и во вторую тоже, были весьма распространенными. Представляют собой длинную, метра с два, хлопчатобумажную полосу толстой и плотной, и в то же время мягкой и прочной ткани, сантиметров десять шириной. У нас откуда-то таких обмоток было два комплекта. С одного конца каждой обмотки имелась нитяная петелька, которую надо было вдеть на большой палец ноги. А дальше надо аккуратно и ровно, без складок, обмотать сначала ступню, потом всю ногу, до самой коленки. Это своеобразные чулки или портянки были очень теплыми и мягкими и защищали ноги от ветра и холода не хуже голенищ сапог. Учитывая размеры своих ног, мне приходилось наматывать обмотки в несколько слоев, чтобы и нога казалась больше и другой конец обмотки был закреплен где-то под коленкой. Вторую ногу заматывал таким Макаром, набрасывал свой мундир и выскакивал во двор. Надо было пробежать мимо колодца, мимо летней печки, которая всю зиму стояла укрытая чем-нибудь от снега и дождя, миновать старую вербу и пять абрикосовых деревьев и добраться до «удобства», устроенного на меже с соседским огородом. От ветра и от посторонних глаз это заведение было ограждено стенкой из стеблей подсолнечника или кукурузы и утеплено толстым слоем соломы. Зимой, при необходимости, каждое утро мама или Петя прочищали дорожку от снега и проход туда был нормальным. Но бывали и исключения, особенно с снегопад, сильную метель или не успевали прочистить. Тогда надо было пробираться через сугробы. И не без приключений для меня лично. Частенько, продрогнув, спешил назад, в хату, а спешка обычно к добру не приводит. Мои ботинки, на пять размеров больше необходимого, частенько сваливались с ног или застревали в снегу. Пока я искал в снегу или пытался одеть один ботинок – терял другой. Самым лучшим выходом было схватить оба и мчаться быстрее в хату. Что я обычно и делал. При этом обмотки мои разматывались, и я тогда бежал босыми ногами по снегу, а вслед за мной змеями волоклись две длинные полоски ткани зеленоватого цвета, зацепившись петельками за большие пальцы замерзших ног. Старшие в хате тотчас же принимались растирать мои ноги до красноты. Характерно, что после таких моционов у меня не было никаких насморков или пневмоний, а только выскакивали язвочки на губах. Да и то не всегда. Положение улучшилось только тогда, когда Петя заполучил свои не сносимые военные ботинки, а мне передал по наследству более для меня подходящие по размеру его бывшие бурки. Бурки – кто не знает – это толстые, как телогрейка, сапоги до колен из ткани с ватной прокладкой. Похоже на валенки, только не из шерсти, а из хлопка. Чтобы бурки не промокали — на их ступни надевали калоши или чуни. Так что к концу зимы я имел экипировку, позволяющую мне почти ежедневно бывать на свежем воздухе. Обмундированию, естественно, далековато до моделей Версаччи, но самое главное – мне в нем было тепло. Если на меня того времени взглянуть глазами нынешнего дня, то картина будет выглядеть весьма и весьма непрезентабельно: рост около метра, от плеч и до щиколоток мешком висит чужеземный мундир с рукавами, укороченными по длине моих рук, с карманами почти у самой земли. Мундир, подпоясанный какой-то веревкой для утепления моего организма. На голове натянута по уши пилотка с красной звездочкой спереди, подаренная одним из красноармейцев, побывавших осенью на постое в нашей хате. Из-под длинного, так называемого пальто, выглядывают на свет белый ярко- красные самодельные галоши или чуни, одетые на модную обувку не по размеру, имеющую название бурки. Постойте, а это новшество откуда? Тогда я и сам об этом не знал, только много позже я услышал историю этой уникальной обуви. Оказывается, это в каком-то смысле тоже военные трофеи, доставшиеся нам от немецко-фашистских оккупантов. Я уже рассказывал, что при отступлении немцы оставили по какой-то причине легковушку марки «Опель-капитан». Вот почти полгода она стояла у нас за хатой без движения. Почему-то к ней никто не проявлял особого интереса, даже наши солдаты и офицеры как- то собрались вокруг нее, посмотрели во внутрь, заглянули под капот да и разошлись по своим делам. Потом мы с соседскими ребятами там постоянно играли в войну, потом постепенно исчезли мелкие детали и запчасти из тех, которые можно было легко отвинтить без инструментов. А перед самой зимой улетучились все четыре колеса. Выяснилось, что смышленые люди утащили их из-за резиновых камер, из которых потом склеили такую необходимейшую в те времена вещь как чуни. Несколько человек щеголяли в нашем конце в этих галошах-чунях из ярко-красной резины немецкого производства. Она пара досталась и Пете, а от него по наследству – мне. А легковушка позади нашей хаты так и простояла аж до 1947 года, пока не приехали из Запорожья люди и не забрали ее на переплавку в качестве металлолома вместе с танком, тоже стоявшим на пустыре возле кладбища.
Экипированный таким образом почти во все импортное, я выходил во двор или на улицу, хотя соседские ребята там, к сожалению, появлялись редко – все сидели по домам по той же причине, что была и у меня некоторое время назад – отсутствие обуви. Если на плечи и на голову еще можно что-нибудь набросить, то уж ноги не во что было всунуть – так все обносились по части обуви. Мы все с нетерпением ждали прихода весны. В погожие дни выходил в огород, где деревья не мешали мне смотреть в степь, в сторону Очеретоватой. Оттуда, с юга и должна была прийти весна. И действительно, еще лежал снег, но все сильнее пригревало солнышко, но в воздухе уже неуловимо пахло весной. Снег постепенно темнел, оседал. Почва под снегом в нашей местности, как правило, за зиму практически не промерзала, поэтому талые воды под слоем снега уходили в почву. Чем больше зимой выпадало снега, тем больше влаги впитывала земля-матушка весной, а значит обильней и урожайней будет осень. И надо солнцу очень уж сильно пригреть землю, чтобы появились ручейки, которые соединяясь с другими ручьями, неслись потом шумно и весело по всем большим и малым балкам туда вниз, в сторону Течии. Вот так было и на этот раз. Солнце так быстро и сильно пригрело землю и расплавило снег, что всю влагу перенасыщенная почва уже впитать в себя не могла, и ее излишки с кряжа по еле заметным низинам ринулись по склону вниз. Иногда прямо по поверхности снега потоки воды пробивали себе дорогу, стремительно достигали шляха, перебирались через него и мимо нашего огорода неудержимо мчались дальше. Видимо, где-то там, в степи, на участках, расположенных против солнца, снег таял особенно бурно. Часами стоял я и смотрел на это пробуждение природы. В фильме «Семнадцать мгновений весны» есть фраза пожилой фрау: «Весна приходит, а это значит, что отступает зима и отступает голод». Очень метко сказано по той обстановке. Скорей бы настоящая весна, настоящее тепло, скорей бы то время, когда можно побегать по травке босиком, без этой зимней одежды и обуви и когда в саду, в огороде и в поле вырастет все то, что в любой момент можно положить в рот и пожевать.
Панорама Вербового
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
После такого первого весеннего, надолго запомнившегося солнечного дня, вдруг погода переменилась. Подул северо-западный ветер, пошел дождь. Будто и не было весны. Но на следующее утро увидели, что этот дождь и этот ветер начисто съел с поверхности земли весь снег, превратил все вокруг в голое, серое пространство. Пустая степь. Пустые огороды. Пустые улицы. Только порыжевший прошлогодний бурьян теперь виден в поле да сухая трава по обочинам дорог, да лужи на самом шляху. Только сырой ветер и низкие облака. Унылая, скучная погода. Но настроение у меня праздничное, приподнятое. А как же еще? Сегодня мы пойдем в церковь – мама заранее уже со всеми обговорила и согласовала, что у меня сегодня день крещения. Что это такое – представлял только в общих чертах. Но все равно – это необычно и непривычно, это событие в нашей жизни. И вот мы идем по нашей улице вниз, сворачиваем направо за хатой и огородом дядька Егора, направляемся в центр. Идем по обочине, по сухим зарослям бурьяна – здесь не так мокро и не так вязнут ноги в слякоти. Одной рукой держусь за руку дядька Федора Бакуты, другую мою руку – держит тетка Нинка. Это мои предполагаемые будущие крестная мать и крестный отец. Теперь они будут для меня самыми близкими люди после родителей. Держат меня за ладошки и, дружно приподняв меня за руки, перетаскивают меня через лужицы или крупные комья. Мы идем в церковь. Ее во время оккупации у нас не было. Начальная школа худо-бедно работала. А церковь – нет. Как только наши освободили село, люди нашли подходящую большую хату в центре, переоборудовали внутри, поставили кресты на крыше, освятили. И взамен настоящей, с куполами, дореволюционной взорванной церкви появилась в селе Вербовое своя, новая. Поначалу церковные обряды проводил священник из села Тарасовка, потом нашли себе постоянного. Партийная организация против этого ничего не имела, только парторг заявил, что коль у нас церковь по закону отделена от государства, то помогать верующим ничем не сможет и не будет. А посему все вопросы должны решать сами миряне. И миряне решили- нашли подходящее жилье для батюшки и его семьи, а кормить его договорились по очереди, сегодня батюшка обедает у одних, завтра у других, и так далее. Получалось, примерно, один день в два месяца, когда к нам батюшка приходил к нам обедать. Время было голодное, люди сами перебивались с хлеба на воду, но визита священника ждали, старались приготовить что-нибудь повкуснее да получше. Мало того, ему еще и собой давали — то пару яичек, то банку гороха или кукурузы. Знали, что дома у священника двое детей да и самому и семье надо еще поужинать да позавтракать. Сам процесс крещения запомнился смутно, видно мое внимание отвлекало внутреннее убранство церкви, да сама необычная обстановка. Со всех углов и стен на меня на меня вопросительно смотрели святые, висели иконы и кресты. Время хоть и военное, но люди к открытию приносили и дарили всю необходимую утварь, у кого что было. Содержали церковь в полном порядке, чтобы было все по церковным канонам и в то же время красиво и необычно. Поэтому, я и не знал, на что больше следует обращать внимание. Запомнилась только холодная вода и кропило, при помощи которого меня этой водой побрызгали. Запомнилось и вино под названием «Кагор»,которым надо было причащаться. Наверное, это не было вином, а каким-нибудь соком или компотом, но до сих пор ощущаю его сладкий и приятный вкус. Помню также холодные ножницы, которыми выстригли на моей уже стриженой голове небольшой крестик. Потом кто-то спросил – знаю ли я какую-нибудь молитву, «Отче наш» например. Ну я это знал давно – выучил за долгие зимние сидения в хате. Громко и без запинок, как стихотворение, я прочитал слова, которые помню до сих пор: «Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши, яко же и мы остаемся должником твоим. И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо твое есть царствие во веки веков. Аминь». Дома после этих слов я обязательно добавлял: «И сделай, боже, так, чтобы тато и Коля вернулись быстрей с войны». После этой молитвы и последующей за ней похвалой священника в мой адрес – я впервые в жизни испытал моральное удовлетворение от моего публичного выступления при большом скоплении посторонних людей. Так в шесть с половиной лет стал я христианином православного вероисповедования, а тетка Нинка и дядько Федор Кондратьевич – моими крестными матерью и отцом. Считаю, что этот обычай очень важным и гуманным и очень жаль, что он теперь забывается и уходит в прошлое. Ведь крестные родители обязаны были, в случае потери настоящих родителей, брать на себя ответственность за содержание и опеку крестников наравне с собственными детьми. Если бы и сейчас делали так – гораздо меньше было бы на свете детских домов и брошенных детей. Я сам являюсь крестным для своей племянницы Тамары и Саши Процько – сына моего однокурсника. В мои молодые годы оказывал им, по мере возможности, помощь и внимание, хотя их было явно недостаточно и звание крестного отца не освящалась в церкви, а было присвоено условно в обычном ЗАГСе.
А время шло своим чередом. Весной 1944 года Пете исполнилось 16, 5, Мане – 12, а мне 6 с половиной лет. Вполне самостоятельный и взрослый народ. Петя стал вместе с мамой ходить на работу в колхоз. Приходили вечером, и из их рассказов выходило, что занимались они ремонтно-восстановительными работами. Наступившее тепло позволяло выполнять наружные работы: заделывать саманом разрушенные временем и пожарами стены и кровли общественных зданий, не оставляли в стороне и личные хаты и подворья – общими усилиями приводили в порядок жилье многодетных семей или престарелых соседей. Событием было известия, что на колхозную ферму поступило десятка два коров и лошадей, только пришли они не запада, как позапрошлым летом в эвакуацию, а с востока. Видимо, с тех мест, где оккупации не было. В МТС поступило несколько стареньких пропашных тракторов. Значит, колхоз собирался какие-нибудь гектары вспахать и засеять. Значит, есть уверенность, что война в наши края больше не вернется. Тем временем подсохла земля, сквозь прошлогодний сухой бурьян начало пробиваться травка, грело солнышко. Наконец, зацвели клены. Еще листьев на кленах не было, а бутоны невзрачных цветков уже распустились на каждой ветке. Изголодавшиеся за зиму пчелы с утра до вечера гудели среди кленовых ветвей. Клены цветут – верный признак того, что пора сажать огороды, и еще сигнал о том, что наступила настоящая весна и можно ходить босиком. Чем ребятня воспользовалась незамедлительно. Мигом забросили зимнюю обувь куда подальше, до следующей зимы, хотя по утрам в лужицах и шаплыках еще вода покрывалась тонким слоем льда. Огород мы, сколько смогли, вскопали лопатками, засеяли самыми необходимыми в нынешнем нашем положении культурами. Без учета потребностей на домашнюю скотину, тем более, что у нас ее не было и не предполагалось заиметь снова корову, поросенка или овец. Хорошо, что каким-то чудом у нас сохранилось несколько кур с петухом, удивительно, что их за два года не смогли отобрать немцы. Наверное, потому, что живем мы на отшибе и последнее время немцы у нас во дворе практически не появлялись. Недавно куры начали нестись, но яйца в пищу не употребляли, а держали «на развод». Наконец, одна несушка заквохтала, мама тут же подложила ей десятка два яиц и клуша тут же с удовольствием принялась их высижывать. Тетка Явдоха дала маме взаймы утку с десятком яиц и утка, наравне с курицей принялась за продолжение своего птичьего рода. А тем временем зацвели отцвели сады, появились всходы в огороде и трава в степи да по склонам балок и обочинам дорог. Погода в этот период у нас расчудесная: тепло, светло, сухо. Свободного времени – хоть отбавляй. По хозяйству все неотложные работы переделаны. Домашних животных не имеется, поэтому заботиться и ухаживать не за кем. Вся наша босоногая братия – на улице, собрались со всего прогона и решают, куда направить « свои стопы», чем заняться. Большинством решается план пойти на кряж к трем курганам. В этом году мы там еще не были. Идем полем, не паханным вот уже два года. Под ногами теплая земля, ласково греет босые ноги, мягкая трава щекочет пятки. Поднимаемся все выше по склону, все дальше от села, не спускаем глаз с травяного покрова под ногами – нет-нет да и попадется то одна, то другая съедобная травка. Мы их знали десятки, определяли безошибочно среди нескольких десятков разновидностей других растений. Я до сих пор не знаю их точных литературных названий, но стоит мне спросить, что такое грицики, дудки, петров батог, заячьи ушки – так любой мой ровесник из нашего села скажет, что это значит. И насколько эти травы вкусны и питательны и у какой из них можно есть стебли, а у какой только верхушки или только корн, и насколько их приятно жевать, особенно на голодный желудок. На самом кряже облазили все три кургана, их склоны и верхушки никто раньше, видимо, не распахивал и здесь особенно богат был урожай съедобных трав. Были даже, непонятно откуда здесь появившиеся, земляные орешки и земляная репка. Только спустя десятилетия узнал, что орешки – это арахис, а земляная репка не что иное, как распространенный в Сибири сейчас топимнамбур. Побродив вокруг курганов, в сторонке обнаружили так называемую каменную бабу. Вообще-то я слышал и раньше, что здесь есть такая, но увидел ее первый раз и поразился. Прямоугольная каменная глыба, вросшая гдубоко в землю, видимая верхняя часть высотой в два моих роста, представляла собой грубо сделанную скульптуру, изображающую женщину, голова которой повернута на восток. Древний резчик по камню скупыми, но точными ударами по камню выразительно изобразил ее голову с прямым носом и волевым подбородком. Руки крест-накрест сложены под плоскими, но четко очерченными грудями, ниже виднеется чуть выпуклый живот с небольшим углублением посредине. Видимо, это должно предполагать пупок. Суровым взглядом женщина неотрывно смотрит на восток, в ее фигуре и в лице просматривается что-то страшное и таинственное. Складывается впечатление будто того, кого она так напряженно высматривает, ждет какая-то ужасная, неотвратимая и неминуемая кара. Ошеломленный. я долго не мог оторвать взгляда, пока ребята не позвали меня домой. После этого я часто в разные периоды своей жизни приходил сюда. И каждый раз эта женщина поражала меня своим видом, своим непрерывным ожиданием, своим видимым невооруженным глазом желанием дождаться кого-то или чего-то, сколько бы веков не прошло над этой степью Кого и зачем она здесь ожидает? Кто ее сделал? Скифы? Половцы? Позже я не раз встречал в литературе, что эти каменные баба стоят здесь с времен старины седой.
Вид на Вербовое с Куркулацкого кряжа
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
С этого путешествия к курганам и возникла потребность, перешедшая потом в устойчивую привычку, обследовать окружающее нас пространство, посмотреть и узнать, что же «там, за горизонтом». И вся наша компания использовала любую возможность, чтобы уйти подальше в степь, исследовать кряжи и балки, короче говоря – сходить «в поход». Так на своем языке мы называли почти ежедневные вылазки подальше от дома. Взрослые, особенно мамы, не очень охотно отпускали нас одних в степь, а когда это разрешалось, то сопровождалось бесчисленными запретами, советами и ограничениями. Да оно и понятно – сколько в степи – на полях, по балкам, оврагам, а то и просто по обочинам дорог таилось опасных игрушек, оставленных войной. Неразорвавшиеся снаряды, гранаты, патроны всех калибров, толовые шашки, похожие на куски хозяйственного мыла, и особо опасные – мины. Установленные по всем правилам, и просто лежащие в самых неожиданных местах – пойди сейчас разберись, кто и зачем оставил или поставил в степи эти боеприпасы, если война трижды прокатилась по нашей земле. Это могли сделать наши отступающие и немецкие наступающие войска, потом наоборот – наши наступающие и немецкие отступающие, а может все понемногу. Но факт остается фактом – сколько людей, а в основном, ребят покалечились, поранились, а то и погибли в то время от этих смертельных игрушек. Поэтому и боялись наши мамы отпускать нас одних в поле. Хотя и в селе было не лучше – такие арсеналы можно было найти в каждом огороде, пустыре или еще где-нибудь – в самых неожиданных местах. Лично мною была обнаружена большая, как кастрюля средней величины, противотанковая мина. И где – как вы думаете? В большом кусте сирени, росшей еще с довоенных времен прямо и наших ворот. В полутора метрах от вкопанной в землю лавочки, где любили посидеть в теплую погоду все наши и не наши, чужие и свои. Лежала просто так, как будто кто-то украл вещь и припрятал до поры до времени от посторонних глаз. Когда копали огород, в том месте где раньше было глубокое и засыпанное Колей укрытие для пушки – выкопали поржавевшую со сгнившим прикладом нашу трехлинейку, которая стала потом у меня одной из игрушек. В овраге на пустыре за хатой деда Павлушки откопали почти новенькую гранату РГД- 42. А это место мы расчищали, чтобы устроить там костер, чтобы спечь картошку. Представляю, какая была бы картошка, если бы эту гранату мы случайно не обнаружили. И все же мы незаметно стали опытными и знающими бойцами, знали практически все имеющиеся на вооружении двух армий винтовки, автоматы, карабины, гранаты, мины, бомбы, динамитные шашки и пороха. А иметь в собственном арсенале сломанный или исправный пистолет или револьвер считалось особой гордостью и доблестью. И многие ведь имели, правда, втайне от взрослых. У меня самого целый день был во владении настоящий «Вальтер», правда – без патронов, выменянный у Кольки Дорошенко за ящик пироксилина. Пока Петя с Колькой Пругло не обнаружили его у меня и не реквизировали его в качестве трофея. Вот в таких играх мы и проводили время в теплый сезон 1944 года.
Однако такие беззаботные дни для нас быстро миновали. Время шло, весна набирала обороты и постепенно переходила в лето. В каждом дворе возникало множество неотложных работ, некоторые из них словно созданы не для взрослых, а для такого контингента, как мы. Появились такие обязанности и у меня персонально. Мама-наседка и мама — утка вывели, наконец, свое многочисленное пискливое потомство на свет божий, на зеленый мягкий спорыш двора. Мне тоже интересно было наблюдать, как эти желтые пушистые комочки, после свои темных скорлуп и таких же полутемных гнезд в сенях, выбежали в солнечный мир и обалдели от яркости и безбрежности этого мира. В полном восторге они сначала разбежались по всему двору, кто куда, в разные стороны и матери-курице стоило больших трудов собрать их вместе. И то больше минуты они не могли усидеть на месте, их все время тянуло куда-то в новое и неизведанное. Точно так же, как и мы в нашем возрасте. В утином семействе было по другому — стоит какому-нибудь малышу отвлечься, тут же звучит короткое и строгое «кря» и порядок восстановлен. Неслух занимает свое место в строю и весь выводок дисциплинированно идет друг за дружкой туда, куда поведет их мама. А вела она их обычно туда, где была вода — то ли к луже, то ли к шаплыку с водой. Вот моей задачей поначалу и было – следить, чтобы цыплята не разбежались и чтобы утята не утонули в какой-нибудь доступной для них емкости. Но проходят несколько дней, воспитательные таланты матерей берут верх, смекалка детворы растет и во дворе устанавливается полный порядок. Но возникает другая опасность – шулика. Шулика – это на украинском языке. А на русском языке это кобчик — хищная птица из рода соколов. Очень распространенная у нас на юге птичка. Где она зимует не знаю, но в теплое ее часто можно увидеть в нашем небе. Часами может парить в теплом воздухе над степью, что-то зорко высматривая на земле. Потом резко и быстро, как реактивный истребитель несется к земле и после такого его пике можно с уверенностью говорить, что какая-нибудь степная птаха распрощалась со своей жизнью. Частенько он летает и над селом, особенно любит то время, когда наши сельчане начинают разводить цыплят. Чуть-чуть потеряешь бдительность – и хозяйка уже не досчитается парочку-другую своих, не успевших вырасти, несостоявшихся несушек. И это будет длиться до тех пор, пока хозяева вместе со всем дворовым птичьим населением не научатся избегать этой смертельной опасности. Но, к счастью, этому учатся довольно быстро. Уже само присутствие на первых порах во дворе людей отпугивает хищника от его налетов, а потом все птичье сообщество становится на страже собственной безопасности. Десятки раз наблюдал такие картины – когда со стороны степи подлетает шулика, его издалека уже кто-то заметил и тут же на весь двор звучит предостерегающий сигнал. Это или петушиное краткое и громкое «ко-ко-ко» или тревожное утиное «кря-а» и весь двор на секунду замирает, мгновенно прекращается весь шум и гам, а потом цыплята и утята мгновенно разбегаются кто куда. Одни спрятались под кучу хвороста, другие нырнули в кусты или просто сбежались под любое дерево с густой кроной. И сидят там до тех пор, пока не прозвучит сигнал уже другой тональности, видимо обозначавший, что опасность миновала и можно заниматься прежними делами. Видел я и другие картины коллективного отпора врагу. Это когда пытающегося прорваться в село шулике, сразу на подлете, прямо над шляхом, как на границе, агрессора и захватчика встречают многочисленные батальоны всех родов и видов пернатых войск. Не знаю, по какому сигналу, и каким образом они собираются в стаю и по чьей команде бросаются в атаку. Здесь десятки воробьев, синичек, скворцов, ласточек, даже были замечены вороны и грачи. Со страшным шумом начинали кружиться вокруг кобчика и как при психической атаке, делали вид, что нападают на не прошенного гостя. Стремительно атакуют в лоб, словно истребители, ласточки и стрижи, тяжелыми бомбардировщиками заходят сзади, в хвост, скворцы и галки. Войска помельче – воробьи и синички – создают такой страшный гвалт и шум, что у бедного шулики не выдерживают нервы и он начинает позорно отступать. Это вызывает у защитников такой энтузиазм, такой взрыв птичьего «ура», что защитники сами становятся нападающими и самые герои среди них даже выдергивают коричневые перышки своего врага. А враг трусливо, не солоно хлебавши, улетает в сторону курганов. Думается, не скоро у него опять появится желание нарушить суверенные границы чужого государства. Победившие армии еще три-четыре минуты покружились вместе, покричали о чем–то. Видимо, это у них было подведение итогов или разбор полетов. Потом дружно, с чувством выполненного долга, подразделениями разлетелись по своим делам. Мир установлен, порядок наведен – здесь им делать больше нечего. Шулика не скоро теперь насмелится приблизиться к селу, даже к нашей самой крайней от степи хате. И в моей дальнейшей охране подрастающего птичьего поколения тоже больше нет нужды, я свободен и тоже могу заниматься своими делами. А у нас в разгаре начался сезон, который я бы назвал обезьяним. Это когда все подрастающее поколение много времени проводило на деревьях. Лазание по деревьям, благодаря постоянным и длительным тренировкам с малых лет, к семи-восьми годам достигало такого мастерство, что нам могли бы позавидовать какие-нибудь павианы с тропических джунглей. Тем более, цели у нас были сходные – добыча пропитания. Как только начинали цвести сады, на стволах и на толстых ветках слив, вишен и особенно абрикосовых деревьев появлялась смола. Мы это называли клеем. Липкая, коричневого цвета клейкая масса выступала там, где были большие и малые повреждения коры. Имела обычно круглую, каплеобразную форму размером с горошину, а иногда величиной с грецкий орех. Для нас это было непревзойденным лакомством и ради этого клея были способны забраться по самым тонким веткам на самую невозможную вершину. Были падения, срывы, ушибы – но нас это не останавливало. Потом подходило время созревания шелковицы. Ее сладкие, невероятно вкусные, питательные и полезные ягоды, похожие на ежевику, только длинные, были очень любимы в селе. Дерево шелковицы росло практически в каждом дворе. И в нашем дворе — тоже. Только нам не повезло – через несколько лет после посадки выяснилось, что нам попался мужской экземпляр, а на нем ягод не бывает. Это как у облепихи – мужские и женские особи. Мужчины только оплодотворяют, а женские рожают вкуснейшие ягоды. Наш мужчина вырос большим, пышным, но, увы, ягоды на нем не вырастали. И мы с Маней паслись обычно у тетки Нинки, где за хатой росла шелковица с розовыми ягодами. Но дерево было низеньким, боковые ветви, располагались очень близко к стволу, влезать на него было неудобно. То ли дело – во дворе тетки Явдохи. Там выросло высоченное дерево с таким толстым стволом, что вдвоем с Федькой мы не могли обхватить его растопыреными руками. Невысоко от земли от ствола начинались толстые ветки, по которым без опаски можно залезть на такую высоту, что можно было рассмотреть не только весь Прогон, но и конюшню в конце улицы и все улицы за конюшней. Даже весь кряж с курганами был, как на ладошке. Казалось, стоит забраться еще повыше и можно увидеть Чингул или даже Очеретоватую. На самой вершине ягоды были особенно сочными и сладкими и мы часами всей компанией лакомились ими, одновременно любуясь открывающимися с такой высоты просторами.
Прощальный взгляд на Дон
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————