Были села Вербового. Часть 4
Продолжение воспоминаний Василия Иосифовича Палько (годы жизни 1937-2009) , в которых повествуется о его детстве прошедшем в селе Вербовом Пологовского района Запорожской области. Описанные события происходили в период с 1940 по 1946 годы. Начало воспоминаний: часть 1, часть 2, часть 3.
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
А память снова возвращает меня в зимний, сырой и ненастный короткий день. И запомнился он не своей непогодой, таких дней было немало. И не тем, что в этот день мы сидели в хате, такое тоже было в порядке вещей. А тем, что мы ждали отца так, как не ждали с работы. А был он не на работе, а уехал на базар в огромный город Сталино и должен сегодня вернуться домой. Сталино – так раньше назывался нынешний Донецк.
Что обозначает слово базар, я понимал смутно. И поддался нетерпению Мани, у которой только и разговоров было о том, что вот приедет с базара тато и привезет какие-то необыкновенные гостинцы. Как выяснилось позже, она слышала разговор родителей о том, что девочке совсем нечего носить и ей надо купить материал на платье. Вот она и запомнила. Меня такие вещи тогда вообще не интересовали , видимо, подсознательно, что-то говорило о том, что я самый младший и мне самой судьбой предопределено донашивать то, что уже не применимо старшим. Я это, конечно, утрирую, но так, собственно, и было. В те времена промтовары были на вес золота, а ткани в особенности. Я не знаю, как мы дождались приезда отца, но уже четко вижу, словно на ленте кинофильма, как он распаковывает свои кошолки, показывает всем все, что он купил, одновременно рассказывая, как и по какой цене все это куплено, что и за сколько им было продано. Помню радость Коли, когда из большого узла из мешковины было извлечено не что иное, а вполне взрослое темно-синее пальто с каким-то красивым воротником. Радовался покупке Коля, радовался Петя, потому что Колино еще не старое пальто, из которого тот уже вырос, теперь его будет донашивать Петя. На седьмом небе была сестра, которая получила не просто материю на платье, само готовое, уже сшитое, из цветастого тонкого ситчика платьице. Господи, как Маня радовалась своему неожиданному приобретению и, оказывается, как мало требовалось человеку, чтобы сделать его счастливым. Какие покупки достались остальным – помню смутно. По-моему, отец купил себе на лето фуражку, такого фасона головные уборы носил Сталин, и какие были в моде в то время, Маме достался толстый шерстяной платок, она его носила потом лет пятнадцать, если не больше. Почему я его и запомнил. А что купили мне лично, в моей памяти вообще никак не отложилось. Видимо, потому что, когда все примеряли свои обновки и радовались им, я глаз не сводил с большенького кулечка из коричневой оберточной бумаги, который пока лежал в сторонке. Что в нем? Вот главная мысль, которая занимала мое внимание и не давала запомнить все, что делалось вокруг.
Наконец очередь дошла и до этого таинственного пакетика. Тато взял его, развернул, зачем-то в него заглянул и только после этого протянул Коле. «Ты старший. Раздели на всех поровну». Это были невиданные мною до сих пор круглые разноцветные шарики. Что это за шарики я понял только тогда, когда по примеру старших один шарик положил себе в рот. Конфеты! Грех великий сразу вот так их взять и съесть. Хотелось сначала ими полюбоваться, понюхать, поиграть как с игрушкой. Хотелось срочно побежать к соседям Гальке с Любкой и показать им мое сокровище. Потом Маня отвлекла меня тем, что как она уже посчитала красных шариков у нее меньше, чем у меня. Начался обмен, игра, возня. Как и чем закончился этот необыкновенный вечер уже — не помню, но до сих помню вид и особенно незабываемый запах этих чудесных шариков с непонятным названием – драже. Спустя много лет, уже будучи взрослым, заинтересовался другим. Почему в те времена на базар ездили именно в Сталино, а не куда-нибудь в другое место. Вот Запорожье, например, находится ближе и город тоже не маленький. И получил исчерпывающее разъяснение. Правильно, Запорожье в то время тоже бурно развивался, строилась Днепровская ГЭС, десятки крупных заводов. Но и сел вокруг Запорожья тоже было предостаточно и все они везли туда свой товар. Поэтому и цены там были пониже, а поезда с Полог имели неудобное расписание. А в Донбассе все поселки и города сплошь шахтерские, вокруг терриконы да шахты, народу рабочего много, заработки у людей так высокие, поэтому и цену за продукты на базаре неплохие. Вот туда и везли наши сельчане все, что выращено в огороде и получено в колхоз, где как правило платили не деньгами, а теми же продуктами. А без денег в хозяйстве никак нельзя. Соль, спички, мыло, какую-никакую одежонку в огороде ведь не вырастишь, надо обращаться в магазин. А кто же в магазине без денег что-нибудь даст. Вот и везли на продажу пару курочек, полмешка лука, кусок сливочного масла, творог, да мало ли что еще. Иногда даже то, что сам бы в своей семье употребил. Небольшое количество продуктов можно, конечно, продать и в ближайших районных центрах, добирались туда при оказии. Благо туда – и в Пологи, и в Орехов, и на Большой Токмак часто ездили телегами по колхозным делам, почему бы не заехать и на рынок с кувшином сметаны. Продашь по — быстрому, на ходу — все-таки живая копейка. А зимой, если погода позволяла, так отправлялись туда и пешком, с грузом на спине. Нелегко, неудобно, долго. Да что поделаешь — надо. Такая была тогда коммерция наших сельчан — вербовчан.
Любитель огородных лакомств
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
А этот эпизод из моего детства помню так отчетливо, что, кажется, было это только вчера. Даже кожей чувствую ласковое тепло весеннего солнышка, слышу неповторимый аромат цветущих акаций и гуденье пчел. Всеми фибрами души ощущаю, какая теплая и ласковая молодая травка во дворе и на улице и в тоже время думаю, какое ответственное и большого значения дело мне предстоит выполнить. Мамой было сказано, что отец не сможет сегодня прийти домой на обед по какой-то причине и ему надо принести обед на работу. А так как старших ребят в тот день дома не было, а маме надо встретить из стада корову, напоить ее, подоить и опять проводить на пастбище, то получалось, что кроме меня никто не может выполнить эту важную работу. Теперь я думаю, что вопрос так ставился в исключительно воспитательных целях и очень мудро. Я уже говорил, что в селе рано приучают детей к самостоятельности. И тут представилась такая возможность, почему же ее не использовать. А что, мужик уже взрослый, четвертый год уже, осенью будет четыре, пора привыкать к серьезным вещам. Может, я и не так рассуждаю, все может быть. Во всяком случае – уже вымыты до блеска уши и шея, одета какая-то более-менее приличная рубашонка, вручен узелок с продуктами, вышел с мамой за ворота и отправился в путь-дорогу. Ничего страшного – улица знакомая, а конюшня, куда мне надо идти – вот она на бугре, ее видно отсюда, каких — то полкилометра всего. Прошел ворота тетки Нинки, вижу как Галька с Любкой возятся возле стога соломы со своим Шариком — лохматой круглой дворняжкой, действительно круглой и похожей на шарик. Играют с ней и не подозревают, какое важное задание мне предстоит выполнить. Прошел еще дальше, оглянулся. Мама все еще на улице. Хлопочет возле недавно родившегося теленка, привязанного веревкой к вбитому в землю железному пруту посреди улицы на самой нежной и молодой травке. Тоже приучают к самостоятельности – пусть учится щипать травку. Но я чувствую, что мама совсем не теленком занята, а глаз не сводит с меня. Следит, как ведет себя ее чадо.
А чадо уже дошло до хаты тетки Килины, это третья хата от нашей. Тетка Килина живет одна, без мужа. Зато у нее три добрых молодца, три сына – Владимир — старший, ровесники друг нашего Коли, Микола — тоже ровесник и тоже друг нашего Пети и средний Андрей- чей ровесник не знаю. А дружил и Колей, и с Петей, со всеми. Хороший, помню, был парень, как и его братья. Дальше двор и хата Мирошниченко – дядька Захара и тетки Катерины. Их дети — Василь и Толик, погодки. Толя среди них — старший, мой ровесник. Хата другого моего ровесника – Вовки Лысенко — следующая, сюда я подхожу с опаской: у них огромный, ростом с теленка, пес коричневой масти, страшный на внешность. Правда, он редко подает голос и всегда на привязи, но все равно страшно. С опаской прохожу их двор, не отрывая взгляда от шелковицы, где обычно было привязано это чудовище. Вот оно — лежит под деревом на животе, лохматая голова — на своих лапах. На меня – ноль внимания. Только открыл один глаз, даже не поднимая головы, и опять закрыл. Я для него, видно, объект, не заслуживающий внимания. Фу, пронесло! Ускоренным шагом прохожу опасное место. Дальше – пустырь. Когда-то здесь стояла чья-то хата, потом ее забросили, видимо из-за плохой глинистой земли на огороде, Теперь вместо хаты здесь — лишь бугорок, заросший как и огород густой лебедой. Спокойно прохожу и этот пустырь, и последнюю хату на нашей улице – хату дядька Павла Лемишко. Его все в селе называют Павлушкой, как и его однофамильца – деда Александрушку, как-то ласкательно. Это хата Мыколы Лемишко, моего не только ровесника, а больше – не знаю даже, как это и назвать: мы родились оба 3 октября 1937 года. Даже время почти одно и тоже – около трех часов дня. И в школу мы потом пошли вместе, учились в одном классе, дружили. Как и мои старшие братья дружили : Петя с Илюшей, а Коля с Гришей и Яшей. Сразу за их хатой – снова пустырь. Здесь просто балочка, местность — непригодная для хозяйства. Отсюда еще не так далеко до нашей хаты и уже совсем близко – до конюшни. Вот она стоит на возвышенности и если подняться на бугор, то я у цели.
Конюшня – это такая же хата, только большая, длинная и крыта черепицей. Имеет внушительный и солидный вид. Зимой внутри располагаются десятки лошадей, сейчас по случаю лета все они – у длинных деревянных корыт по всему периметру двора, на привязи, стоят, хрумкают корм. У них обеденный перерыв. Дядьки, их начальники, уже пообедали у себя дома, теперь собрались здесь, сидят за длиннющим дощатым столом с вкопанными в землю лавками, ждут, когда их подопечные насытятся, потом Иосиф Иванович всех напоит, потом их снова впрягут в свои упряжки и они разъедутся по своим работам до вечера. А пока мужики сидят, курят, делятся новостями. Тато таскает воду из колодца воду и ведро за ведром выливает ее в огромное корыто под названием шаплык. Ее надо много, чтобы всем лошадкам хватило. Шаплык – слово татарское или турецкое, как и многие слова у нас — это длинное деревянное корыто, не очень глубокое, но приподнято на ножках метровой высоты над землей, чтобы лошадям удобней было пить. Корыто уже почти полное. Отец, увидев меня, сделал вид, что не удивился, будто это в порядке вещей. Сказал, что сейчас он освободится, велел мне немного подождать. У других же мое появление почему-то вызвало веселое оживление, массу шуток и похвал, что вот пришел помощник, теперь ты, Иосиф Иванович, отдыхай, теперь сын вместо тебя будет таскать воду. Вот такие шуточки.
Старый амбар
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
Быть в центре внимания стольких посторонних людей – оказалось страшным делом. От смущения и стеснения я краснел, бледнел, готов был сквозь землю провалиться, чувствовал себя очень неуютно. Хорошо, что дядьки перевели разговор на другую тему, начали обсуждать вопрос о каких-то «фондовых» лошадях и «фондовых» бричках. Что это такое — я понятия не имел, но слово запомнил – красивое слово. Продолжая ждать, когда освободится отец, я решил, как это часто делала мама «накрыть» стол. Развязал принесенный с собой узелок, с деловым видом простелил на краешке стола, как скатерть, белый лоскуток. Тот самый, в котором я принес эту всю еду, разложил на нем краюху хлеба, кусок сала, пару вареных яичек, пучок молодого лука с зелеными перьями, пол — литровую бутылку молока, закрытую кукурузной кочерыжкой в качестве пробки. Наверное, от смущения зачем-то машинально взял перо лука, начал жевать. Это не осталось незамеченным и вызвало новый приступ подковырок у мужиков, типа – ты, отец, работай, а с обедом вполне справится и помощник. А я, поняв свою оплошность, не знал, куда деваться, уже слезы выступили на глазах, готов был убежать куда глаза глядят, но тут за меня вступился напарник отца по работе – дядько Мусий Жук, прикрикнул на зубоскалов, которые своими дурацкими шуточками хлопца до слез довели. Отец к тому моменту закончил свою работу, подошел к столу и я почувствовал себя уверенней. Что было дальше – не помню.
А вот этот эпизод вспоминается с улыбкой. Но чтобы добраться до него требуется какое-то предварительное вступление. В теплое летнее время мы с утра до вечера проводили на воздухе, играли какие-нибудь игры, грелись на солнышке или прятались в тени деревьев, когда становилось жарко. Надо сказать, что игрушек в современном представлении мы не знали. Их просто у нас не было. А вместо них употреблялись всякие чурочки, камешки или цветные стеклышки от битой посуды и тому подобное. Кстати, надо сказать, что о детских садиках и пионерских лагерях мы тогда понятия не имели. Главными няньками и воспитателями младшеньких были старшие ребята, благо семьи были многодетными – не менее шестерых детей в каждой семье. Хорошо еще, если имелись бабушки. Я, например, не застал в живых ни бабушек, ни дедушек, о чем весьма жалею. Считаю, что в наших многочисленных детских обществах, очень иногда не хватало мудрых и тактичных, много знающих и любящих стариков.
И тем не менее, при той нехватке всевозможных «фабричных» игрушек, при полном отсутствии телевизоров с их мультиками, компьютеров с их электронными играми и неподвижным сидением часами перед экраном, в те времена было интересней самому придумывать и изобретать игрушки да и сами игры. Сидячие, как например игра в ножички или камешки, или подвижные, как всякие там жмурки или горелки, при которых можно было бегать часами, до изнеможения. И никто никогда не слышал о таких случаях, о которых так часто ныне сообщает телевидение: то в одном, то в другом городе на уроке физкультуры, побегав пол часа, из-за этого погибают ребята. Абсурд какой-то! Все время мы проводили в кругу своих сверстников, а их было в каждом дворе и на каждой улице предостаточно. Надоело играть с одними – иди в другой двор или на другую улицу, или зови к себе кого хочешь. С Галькой и Любкой дружили не только потому, мы жили по соседству и наши старшие тоже дружили, а и потому, что и объекты наших симпатий тоже всегда были под боком, рядышком. Я имею в братьев наших меньших – соседский козленок Борька был мне так же симпатичен, как и Гальке наша телочка Майка. Но что касается собак, то это была личная и глубокая привязанность и любовь, которую нельзя ни предать, ни продать, ни променять. Это были наши самые преданные друзья. Моего друга звали романтично – Пират. Как я сейчас думаю, это была классическая немецкая овчарка, если можно так сказать о мужском экземпляре. Большой, черный пес со светлыми подпалинами по низу – все соответствует этой породе. К тому же был он умный и сообразительный до невозможности. Его однажды маленьким щеночком принес тато – где он взял его, кто его нам предложил — я не знаю. Мы вместе с ним подрастали, взрослели, учились всему, играли, дружили. Умнели вместе. Но это он делал лучше и быстрее, чем я.
У Гальки Шарик был совершенно другого склада. Лохматая маленькая дворняга, неопределенного серо-желто-коричневого окраса, с коротким и толстеньким туловищем, с любопытными глазками. Шарик. был по- своему очень симпатичным и не зря Галька в нем души не чаяла. Только и разговоров у нее – все Шарик да Шарик. Но однажды, вскоре после того, как я совершил свое длительное путешествие на конюшню и сидел во дворе на спорыше, пытаясь рассказать своему другу, куда я ходил и что видел, в страшном возбуждении прибежала Любка. Вся всклокоченная, от волнения слова сказать не может, глаза у нее, как две большие сливы сорта «зеленый ренклод». Еле смогла объяснить событие невероятное – их Шарик родил щенят! Бросились в их двор. За стогом соломы, со стороны огорода уже стоит Галька, смотрит куда-то вниз. Там в соломе — нора, а из норы торчит голова Шарика и видны какие-то розовые комочки. Стоило только протянуть к ним руку, как Шарик тут же начинал рычать и скалить зубы. Мог бы даже просто и укусить.
Как могла произойти путаница с полом собачки – непонятно. Видимо, взрослым было не до этого, а дети не разобрались. Но историю эту вспоминали и рассказывали всю оставшуюся жизнь, как забавный и невероятный случай. Потом побежали дни, ничем особым в моей памяти не выделились. Обычные летние, солнечные дни, заполненные обычными событиями. Но этот день памятен особенно. С этого дня все круто изменилось во всей нашей жизни, в стране и во всем мире. И, наверное, поэтому я часто мысленно возвращался к этому дню в разные периоды жизни, хотя, повторяю, этот день сам по себе был похож на те, что были до того и после.
В то утро меня разбудили рано, сказали, что тато уходит на войну и мы все пойдем его провожать. До меня тогда по малолетству и незнанию как-то не дошел страшный смысл этих слов. Выскочил во двор и опешил – стоял такой густой туман, что стоящий в трех шагах колодец выглядел, как темное пятно, похожее на стог сена. Мне даже стало страшно, будто я оказался один на всем белом свете, и сразу же нырнул назад, в хату.
Через некоторое время мы все вместе уже выходили из наших ворот на улицу. Тато был одет так, как он постоянно ходил на работу, только за плечами висела небольшая котомка. Я удивился, но тут же к нам присоединился дядько Герасим с теткой Нинкой и девчонками, потом из своих ворот вышел дядько Егор Лысенко. Перед этим присоединился тоже со своей семьей, как и дядько Егор еще одни наши соседи – Мирошниченки, дядько Захар с теткой Катериной и своими хлопцами – Толиком и младшим Василем тоже пошли с нами. Тут Петя шепнул, что дядька Захара на войну не берут, потому что у него бронь и он бронированный тракторист. Я внимательно посмотрел на фигуру и лицо дядька Захара и никакой брони не увидел. Дядько был такой же, как и всегда. И идет с нами, как и все, вместе со своей семьей. Тетку Килину вон тоже на войну не берут, а она постояла одна у своих ворот и тоже присоединилась к нам. Ее хлопцев с ней не было, видимо, убежали куда-то пораньше – спать долго по утрам у нас было не пинято. У ворот последней в нашем ряду хаты поджидал дедушка Павлушка Лемишко со своей бабушкой. Он хромал на одну ногу, ходил с полочкой, но все же пошел со всеми. Бабушка Мария осталась у ворот, я заметил, что она перекрестила нас всех вдогонку зачем-то. Пока мы шли до конюшни, туман почти рассеялся, оставался только в низинах. А на бугре, где стояла конюшня, его не было, во всю светило солнце. Двор был таким же как и при моем недавнем посещении, так же по краям двора стояли корыта – кормушки, так же к ним были привязаны все кони. Только теперь весь двор был заполнен людьми. Вся наша бригада здесь собралась. Люди стояли кучками, о чем-то негромко переговаривались, как правило, со своими домашними. Собственно, я мало что и видел, потому что вокруг меня стояли взрослые. И совсем не понимал, зачем здесь собралось так много людей и почему они так непривычно себя ведут. Где-то играет гармошка, но никто не радуется и не смеется. Потом тато взял меня на руки и я с высоты увидел много людей – тетки в белых платках, дядьки с котомками за плечами. Потом увидел, как какой-то незнакомый в военной форме забрался на тот дощатый стол, на котором я совсем недавно раскладывал принесенный отцу обед, и начал о чем-то говорить. О чем – я совершенно не понял и не запомнил, кроме последних и уже слышанных мною раньше слов. А слова эти мне были понятны – надо запрягать «фондовых» лошадей в «фондовые» брички. Тут люди зашумели, заговорили погромче, женщины начали плакать, начали прощаться. Потом дядьки, которые были с котомками, забрались в брички и под крики оставшихся во дворе людей, под их взмахи руками и платочками уехали со двора. Полностью всю колонну я увидел только тогда, когда они выехали из балочки, что за конюшней, на бугор и поехали к повороту на Центральную улицу, которая ведет на железнодорожную станцию и на Пологи. Но об этом я узнал значительно позже, как и о том, что такое «фондовые» слова.
Оказалось, что тогда существовал так называемый Фонд обороны, назначение которого было важным для того времени, но я не буду сейчас говорить о всех его задачах, скажу лишь только о том, что в этот фонд была зачислена часть колхозных лошадей. Не все, конечно, а только самые лучшие из них, самые здоровые и крепкие. Их берегли, им уделялось повышенное внимание. Нет, они не стояли без дела, в тени, а работали наравне с другими, не меньше. Но все же по возможности их не ставили на тяжелые работы, на пахоту, например, при случае давали больше отдохнуть или насыпать в кормушку лишнее ведро овса. Такое же отношение было и к «фондовым» телегам. Их всегда содержали в исправности, ставили на них самые крепкие колеса, самую лучшую сбрую, время от времени подкрашивали и подмазывали. Короче, этому «фондовому» имуществу надлежало быть. и оно было в постоянной готовности. Потому, что все это касалось обороны, а к этому отношение было строгое. Этому способствовало и то, что постоянно с района приезжали комиссии с проверкой этого фондового имущества. И потом, когда пришло время и на войну они уехали вместе, как на работу – и телеги, и лошади, и дядьки. Всего этого я тогда не знал и не понимал. Как не понимал и того, зачем на войну надо ехать куда-то далеко. Ведь когда мы иногда затевали войнушку с хлопцами дядька Захара – так воевали в саду, на улице или в кустах сирени возле хаты тетки Килины. И никуда не уезжали.
Прошло какое-то время. Внешне в нашей жизни, кажется, не изменилось ничего. Такая же жаркая погода, такое же безоблачное небо, такие же дела и заботы, как и раньше. Только мама стала молчаливой, перестала улыбаться. Я все чаще я видел, что она плачет. И тогда становилось совсем уж грустно. Я иногда под вечер выбегал за ворота, чтобы посмотреть, не идет ли тато с работы, чтобы встретить его, как это было прежде. Но вспоминал, что он уехал- возвращался опять к своим делам. Тогда все наше внимание было приковано к Шарику и его подросшему поколению. Он престал рычать на всех при первом приближении, смотрел милостиво и гордо, когда мы брали щенков в руки. Да и звали его сейчас как-то неопределенно – Галька звала его, видимо, из-за упрямства Шаркой, а Любка – Дамкой. Мне лично это было все равно, у меня свой лучший друг – Пират. Надо сказать, в порядке необходимого разъяснения, что в нашем селе не было подворья, на котором бы не было собаки. В каждом дворе на цепи или на обыкновенном ремешке, одним концом привязанном к ошейнику, а другим – к в вбитому в землю железному штырю, нес свою нелегкую службу этот незаменимый сельский охранник. Точно так же, как и наш Пират. Лежал и грелся на солнышке, в жару прятался в тени абрикосов или вишен, в непогоду забирался в нору, им самим же вырытом в стоящем рядом стогу соломы. И сторожил порученный ему объект. Впрочем, если разобраться, сторожить и охранять было нечего – жили все-таки все бедно, да и воров в селе не наблюдалось. Все друг друга знали, случаев хищения чего-либо никто не помнит, за исключением случаев, когда пацаны залезут в чей-нибудь сад. Но это воровством не считалось, а иногда воспринималось как геройство, если у самого бдительного и скупого хозяина мальчишки обнесут какую-нибудь грушу. А у нас много лет в хозяйстве даже замка дверного не было – дверь подпирали простой палкой или для видимости. Этого было достаточно и понятно – хозяев дома нет. А собачки служили как бы информатором для хозяина – пришел гость, надо встречать. Пират понимал свою задачу и выполнял ее безукоризненно. Кажется, он и голос подавал как-то по- особенному. Если нас не было во дворе, а занимались где-нибудь далеко – в саду, в огороде или на чердаке, то лаял громко, но , казалось как-то спокойно и добродушно –если это пришел сосед или знакомый. Если кто-то чужой, человек малознакомый, то в его голосе появлялись какие-то вопросительно-угрожающие интонации, ну а если чужая скотина случайно забрела в наш огород и делает там шкоду – уже и по громкости и по возмущению в его голосу было понятно, что все надо бросать и бежать к Пирату на выручку. Совсем другой разговор был, когда в поле зрения появлялась знакомая собака – слышалось и приветствие, и радость от встречи, ну а если незнакомая – то нетерпеливое желании узнать и познакомиться. Характерно, что и взрослые тоже без ошибки определяли, что хотел сказать мой дружок. А мне и вовсе казалось, что мы всегда с ним говорим на одном языке. Я тогда большинство свободного времени проводил в девчоночьем обществе, потому что моя нянька Маня не особенно отпускала меня в другой двор – поиграть с ребятами дядька Захара или тетки Явдохи. А мне не особенно нравились игрушки, от которых не могли оторваться девчонки – всевозможные тряпочки, ниточки, цветные лоскутки, то есть будущую одежду для своих кукол, сделанных из подходящих по размеру и форме картофелин с выцарапанными на них глазами, ртом и носом . Поэтому, мне куда больше нравилось возиться с нашим Пиратом и соседским Шариком, когда он еще так назывался. Все-таки они мужчины, хлопцы, хотя один из них таковым впоследствии не оказался. А девчонок вокруг меня и так предостаточно. Это во-первых. А во-вторых, мне очень хотелось научить своих четвероногих друзей здороваться, то есть подавать лапку по моей команде. У нас в селе так издавна заведено, что при встрече все люди, даже незнакомые друг с другом, обязательно должны здороваться. Это касалось и детей, а с ними даже более строго. Если случайно пройдешь мимо, не поприветствовав взрослого дядька, тот тебя обязательно остановит, сделает замечание, а при случае может пожаловаться отцу на сына невоспитанного, или лично надрать уши. Так и приучали молодежь к элементарной культуре. Жаль, что этот обычай у шел в прошлое. Вот и хотел я сделать моего подопечного цивилизованным. Пират, как собака умная и сообразительная, сразу и очень быстро понял, что от него требуется, поэтому, стоило ему только услышать: «Пират, дай лапку!», то независимо от того, сидел он, стоял или лежал в это время сразу же протягивал мне правую – именно правую, а не левую лапку. Особенно уморительно это выглядело, когда он проделывал это в лежачем положении. При этом он обязательно смотрел сначала на наше рукопожатие, а потом мне в глаза, как бы говоря: «Привет, как поживаешь, давай играть!» Такая процедура повторялась не один раз, и мне казалось, что мы с ним все понимаем, разговаривая на одном языке.
С Шариком так не получалось. Шарик услышав свое имя, сразу начинал суетиться, дергаться, подпрыгивать, не переставая при этом бешено вертеть хвостом, как ветряная мельница крыльями, старался при этом обязательно лизнуть протянутую мной руку, даже щеки и нос. Глупый пес! Не понимал и никак не хотел понять, что от него требуется просто протянуть лапку.
А может, просто не желал делать то, что от него требовалось. «Какого черта, Васыль,- наверное, думал он при этом, — с тобой мы уже с утра сто тысяч раз виделись, и что, каждый раз здороваться?»
Водопроводная экзотика центральной улицы Вербового
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
У нас принято любую дорогу называть словом – шлях. Млечный путь на украинском языке называется Чумацким Шляхом. Чумаками прозвали ездоков из северных районов Украины и России, ездивших в Крым за солью, которой на Украине не было, тогда как на Сиваше она имелась в избытке. Усатые и чубатые дядьки запрягали огромных волов в мажары и отправлялись в путь. Путь был неблизким, а воловья упряжка – транспорт далеко не скоростной, поэтому часто ехали ночами, а днем, когда немилосердно палило жаркое солнце — отдыхали. И чтобы выбрать правильное направление и не заблудиться в ночной темноте, определялись по звездному небу, где самим заметным ориентиром был, конечно же, Млечный Путь и названный, поэтому чумаками Чумацким шляхом. Вообще-то наши проселочные грунтовые дороги или шляхи сами по себе — штука интересная. Устроены без песка, без гравия, щебня или какого-нибудь другого твердого покрытия, на том же на метровом слое чернозема, которого в избытке на сотни километров вокруг – они, тем не менее, выполняют свою задачу.
После таяния снега, весенних или осенних дождей, в так называемый период распутицы, шлях раскисает так, что колеса любого транспорта проваливаются в жидкое месиво по самые ступицы. В такую погоду по шляху лучше не ходить, тем более не ездить. Во – первых, намучаешься, во – вторых колеса сделают на шляху такую колею, что дорога перестанет быть дорогой. Поэтому, в распутицу, если нет острой нужды, никто и никуда старается не ездить. Лучше день-другой повременить, наше южное солнышко жаркое, особенно летом, быстро прогреет землю, затем подует ветерок, подсохнет почва. И вот уже никто никуда не проваливается, липкая грязь не цепляется к обуви и колесам, а становится, как пластилин – без прилипания. А поедет первая телега, за ней вторая, появляется утоптанный след, а если погодя проедет автомашина – вырисовывается накатанная, гладкая, ровная и твердая, как асфальт поверхность. Да что там асфальт – лучше! Ездил велосипедом и по асфальту, и по нашим дорогам в сухую погоду – бывало, что по асфальтовой дороге трясет куда сильнее. Но стоит продержаться жаркой погоде недельку – вторую, как эта гладкая и твердая поверхность дороги начинает истираться под колесами транспорта, появляется мало-помалу сначала небольшой слой пыли, потом, если не будет дождей и дальше, этот слой становится все толще и толще. А уж потом образуется такой слой пыли, что босые ноги погружаются в нее по щиколотки. Мне нравилось ходить по такой пыли босиком – мягко, немного щекотно, но не чувствуется никаких колючек, комочков и твердых камешков. Плохо лишь то, что пыль эта, даже в безветрие, поднимается вверх и долго потом стоит в воздухе, не оседая. А если по такой дороге пройдет автомашина или стадо коров, то столб пыли, как дымовая завеса, не скоро рассеется.
В тот день я был чем-то занят у себя во дворе, но все же краем глаза смотрел на шлях против соседнего огорода, где Васько, Федько да Андрей Шаповал затеяли нехитрую игру, в которую играли довольно часто. Надо двумя руками изображать, что ты крутишь руль автомашины, губами и голосом имитировать натужную работу двигателя, лихо газуя, а босыми ногами елозить в пыли так, как и настоящая машина не сделает. Проехать так до поворота, а за первой такой «машиной» неотрывно едет вторая, и последующие, резко развернуть «руль», и колонна начинает свое непрерывное движение. И не беда, что из-за густой пыли уже ничего не видно вокруг, а коричневые от загара лица, спины и босые ноги уже не были таковыми, а становились серыми от толстого слоя пыльной пудры. Во всех дворах стоят низенькие по высоте, но очень широкие в поперечнике деревянные бадейки — шаплыки, с натасканной еще утром колодезной водой, которая при такой жаре к вечеру становится чуть ли не кипятком. Пацаны с огромным удовольствием будут в ней плескаться до самого сна, иначе их и близко не пустят и постели. Мне запрещали играть в такие игры, а Катька тетки Явдохи, не только разрешала своим младшим братьям «порулить», но и сама нередко участвовала в таких поездках, особенно, когда взрослых не было дома. А пока громко ревели моторы, не уставали поворачивать руль руки, старались разглядеть в пыли дорогу запорошенными глазами. Это им как-то удавалось. А вот как удалось разглядеть совсем другое явление и в другой стороне – не знаю. Но сначала был слышен крик; «Пожар! Пожар!». Маня с Любкой, а следом и я за ними, бросились за ворота – где же там пожар. Посмотрели на вдоль улицы на село – ничего там не горело, выбежали на шлях – в степи до самих курганов на чингульском кряже тоже не было ничего необычного, до самого горизонта желтело скошенное поле пшеницы, кое-где стояли длинные скирды обмолоченной соломы. И только тогда обратили внимание на запад, на дорогу, что идет с Куркулака в наше село. Там над кряжем появилось сначала небольшое, а потом все увеличивающееся облако дыма. На него уже обратили внимание и взрослые. Выскочил за ворота своего двора дядько Василь Шиян, за ним его жена тетка Верка, их соседи. Набежали пацаны с других дворов, мы тоже помчались – оттуда лучше видно, что же такое там происходит необычное, что столько народу заинтересовалось. А серый столб уже перевалил через кряж и стало понятно, что это никак не может быть дымом, потому, что полз он следуя всем поворотам дороги. А было это что-то пока непонятное. И это непонятное медленно, но упорно продвигалось по куркулацкому шляху, скрытое пеленой пыли. Люди продолжали всматриваться, прикрыв ладошкой глаза, и не могли понять, что же такое происходит. И только тогда лишь, когда дорога повернула в нашу сторону по направлению к нашим дворам и огородам, а небольшой ветер относил в сторону клубы пыли – стало ясно и понятно, что это овцы. Много овец, тысячи, наверное. Столько, по моему у нас еще никто не видел. Потому, что начало отары уже приближалось к огороду дядьки Шияна, а конец ее все еще пылил на кряже. Теперь можно было различить идущего впереди старика с большой седой бородой и с герлыгой на плече. Наши местные чабаны тоже пасли колхозных овец с подобным орудием, поэтому я уже знал, что это такое Герлыга – слово турецкое, обозначает длинную, крепкую палку с закорюкой на конце, делают обычно из гледычии, клена или кизила. Ее опытные чабаны очень ловко ловят, в случае надобности, любую овцу из отары, поддевая этой загогулиной за заднюю ногу. Дед шел впереди, как поводырь. Наши дядьки что-то расспрашивали у него, он на ходу отвечал, я этот разговор не понял и не запомнил. Овцы неотступно следовали за своим вожатым, они к этому приучены, они будут вслед за ним замедлять или ускорять шаг, поворачивать налево или направо, останавливаться, если он остановится. С обеих сторон этого войска шли, цепочкой в метрах пятнадцати друг от друга, женщины в белых платочках, или подростки, почти дети, не давая этому живому потоку разбредаться за пределы шляха. Эта серая живая лавина поднимает такую же серую, пыль медленно проплывает мимо нас непрерывным потоком. Сколько же их было здесь! Маленькие копытца мелко-мелко передвигаются по этой пыли. Откуда и куда их гонят? Сколько километров они уже прошли, сколько предстоит еще пройти? Одному богу известно. До самого полудня тянулась эта нескончаемая лента, а мы все стояли в этой пыли, слушали жалобное блеяние бедных уставших животных да редкие окрики погонщиков, которые наверняка устали не меньше своих подопечных. Но идут и идут упорно и люди и животные туда, на восток, и нет этой лавине ни конца, ни края. Уже дед с герлыгой и послушным серым своим войском скрылись за Александрушкиным садом, а хвост этой ленты все еще спускается с куркулацкого кряжа. В этой колонне, также медленно продвигались и редкие лошадиные упряжки. В телегах сидели или лежали люди, по всей вероятности, отдыхавшие сменщики, а среди них виднелись маленькие ягнята, видимо, тоже выбившиеся из сил или заболевшие. Временами над отарой возвышались длинные и высокие мажары доверху загруженные сеном. Ехали телеги, груженные какими-то ящиками или прикрытыми брезентом. Тяжело, со скрипом, двигались повозки с огромными бочками – в таких бочках в нашем селе возят питьевую воду работающим в степи. И все это двигалось непрерывным потоком до самого вечера, не останавливаясь и не сворачивая никуда в сторону. Только к вечеру съехали на обочину, остановились как раз против нашего двора две запряженных огромными волами телеги с такими же огромными деревянными бочками. Два пожилых дядька попросили разрешения набрать в бочки воды из колодца. Мама предупредила, что наша вода горько – соленая, почти не пригодная для питья, на что был ответ, что любая сойдет, у них никакой нет, даже умыться нечем. Завели упряжки во двор, начали таскать воду с колодца – один крутит ворот, другой заливает в бочку. Мама начала разговор — откуда они едут и куда, я к разговору не прислушивался и ни слова не запомнил. Мое внимание занимали эти огромные волы – таких волов я еще не видел. Крупные животные, с длинными прямыми рогами, какой-то серо-желтой окраски, мне они сразу понравились. Даже жалко стало, что им приходится тащить такие тяжести в такую жару. Пете захотелось их напоить водой и он вытащил с колодца несколько ведер воды, пока дядьки перекуривали. Я же принес им по охапке кукурузного бадылья, что они с удовольствием умяли. Когда вечером я посмотрел в колодец – поразился: колодец был почти пуст, видно было черное дно, в центре которого блестела лужица воды величиной с тазик средних размеров.
На следующий день это великое «переселение» народов продолжалось. Правда, овечьих отар уже почти не было. Шли отдельными стадами дойные коровы, гурты молодняка крупного рогатого скота – телочки и бычки. Иногда небольшими отарами проходили овцы. Сопровождающие уже не шли пешком, а в большинстве случаях ехали верхом на лошадях, правда, не очень-то похожих на «фондовых», но все же. И больше, чем вчера было упряжек с оборудованием – везли молотилки, сеялки, жатки, на телегах виднелись плуги, какие-то ящики, узлы, мешки. Людей с домашним скарбом, пожитками, детьми – не было. Или не было вообще, или передвигались они другими дорогами и улицами. Что делалось на Саивке и Барвиновке, в других концах села, мы не видели и не знали, а взрослые не особенно с нами делились. Но от них впервые услышали непонятное слово – эвакуация. Нам объясняли, что все это столпотворение и суета, все эти мучения и хлопоты, все, что происходит второй день на наших шляхах и есть эвакуация. И говорили, что сюда идет страшный фашист, а эти люди убегают от них и спасают себя, свою и колхозную скотину – и это тоже эвакуация. Наши люди, особенно бабушки – старушки, не любившие незнакомые и заковыристые слова, а стремящиеся переиначить их на свой удобоваримый лад, стали произносить его как «вакувация». Просто и понятно.
Местные
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
А память снова возвращает меня в тот жаркий день, когда все события происходили на нашем шляху. Вернее, на пересечении дорог на Куркулака и Очеретоватую с нашей сельской улицей Прогон. А продолжением всех этих дорог был шлях, что тянулся мимо нашего двора и огорода, шел мимо Александрушкиной улицы вдоль колхозного сада дальше, на восток и там где-то в конце села вливался в Центральную улицу с последующим выходом на Тарасовку и Пологи. Ходили разговоры, что колхозную скотину перегоняли почти от самого Днепра до Полог, чтобы потом по железной дороге отправить ее на Бердянск или в Донбасс. Так же говорили, что по Саивке и Барвиновке тоже прошло много народа, как с общественным имуществом, так и беженцы со своим личным скарбом и детьми. Многие шли пешком, неся свои пожитки на своих плечах – многие вели своих коров или коз. Однако мы всего этого не видели. Как и село наше находится вдали от железной дороги и больших городов, так и наша окраина жила, как бы в отрыве от остального села, хоть и расположены наши улицы в двух километрах от центра. Но кое-какие новости доходили до взрослых, а те делились с нами или мы слышали их рассказы соседям. Дошли до нас слухи о том, что бомбили немцы вчера прямо на дороге зачем-то эвакуированные отары и стада, что было много убито животных, что много их разбежалось по степи. А мы еще вчера поражались, откуда этот гром при безоблачном небе.
Вскоре начались разговоры о том, что многие беженцы вынуждены были возвращаться назад. Потому, что пошли слухи о том, что дорога на Донбасс якобы перекрыта прорвавшимися немцами. Лично ни я, и никто из нашей семьи всего этого не видел. Мама переживала и беспокоилась за отсутствующего Колю. Наверное заметно, что Маню и Петю упоминаю довольно часто, а о Коле лишь иногда. Причина проста – у Коли и у нас с Маней — большая разница в возрасте и я его воспринимал, как взрослого дядька, чуть ли не наравне с родителями, даже слегка побаивался и в силу этого он был как бы подальше от нас. У него была своя взрослая компания, свои дела, свои интересы. К тому же он редко бывал дома, так как учился в Ореховском техникуме сельскохозяйственного машиностроения, и хотя до Орехова было всего 16 км от нас — жил там в общежитии и лишь по выходным приходил домой, да и то не всегда. Так что и лицо его, тогдашнего помню смутно, но я гордился старшим братом. Как сейчас помню его, когда по воскресеньям у нас дома собирались его друзья — Митька Бакута, Ленька Шепель, Гриша Лемишко — все такие взрослые, симпатичные. У каждого на лацканах пиджаков красивые значки «Ворошиловский стрелок», « Будь готов к труду и обороне», ДОСААФ и ОСОВИАХИМ, комсомольские значки. Тогда эти значки просто так не давали – их надо было заслужить достижениями в стрельбе, в других видах спорта, сдать довольно высокие спортивные нормативы. Ребята все это достигли, носили эти значки заслуженно, чем очень гордились. Несмотря на известные трудности того времени – родители купили Коле велосипед, что в то время расценивалось, как нынче покупка иномарки. Что удивительно так это то, что была приобретена скрипка — это чудо и редкость нашего быта тех времен. Хорошо помню те дни, когда собиралась у нас во дворе Колина компания – катались на велосипеде, Коля пробовал научить друзей играть на скрипке, сам играл как умел. Теперь мама беспокоилась за него, почему он не появляется дома. Ведь сейчас каникулы. Чуть успокоилась только после того, как он однажды приехал ночью на велосипеде и сообщил, что их оставляют в техникуме до тех пор, пока не погрузят в вагоны имущество техникума. И в ту же ночь уехал обратно. Тоже «вакувация». Сколько прошло дней после потрясших меня событий на нашем шляху и чем были заполнены эти дни – я не помню, видимо, ничем особо важным, иначе бы отложилось в памяти. А все начиналось опять с Куркулацкого кряжа и в такой же жаркий безоблачный солнечный день. Опять по дороге в пыльном облаке в село медленно входила колонна солдат. Заметили ее поздно, когда она уже подходила к Прогону. Но туда они не свернули, продолжили путь дальше на восток, мимо нашей улицы. А вдоль шляха уже стояли люди, пацаны сбежались даже с дальних хат, подходили взрослые, побросав все свои дела. Не часто видели на наших шляхах настоящих военных. А ребятни эта дорога вообще была всегда источником интереснейших событий и зрелищ. Послышится из-за бугра или с центра гул автомашины или трактора – мы со всех ног мчимся на шлях, чтобы посмотреть. Мы разбирались к тому времени, какая машина едет – полуторка или трехтонка. И больше ничего. А появление на нашем шляху стольких солдат взбудоражило всех. Выбежали на обочину дороги мама и тетка Нинка с девчонками, тетки Килина и Верка, другие женщины. Даже Петя с друзьями примчался. Все молча смотрят на приближающуюся колонну. Солдаты шли не в ногу, кто как, не соблюдая строй, но все же придерживались какого-то порядка, что бы это не выглядело толпой. Шли усталые, запыленные, молчаливые. Впереди колонны шел командир. Поравнялся с нами, молча и хмуро посмотрел на нас. Потом приложил руку к козырьку фуражки, отдавая честь и ничего не сказав, пошел дальше. Во все глаза смотрел я на проходящие мимо войска. Первый раз вижу столько солдат. Все одинаково одеты в защитную форму, за спиной у каждого длинные винтовки и тощие рюкзаки, через одно плечо скатки, через другое подсумки, видимо с патронами и противогазами. Торчали рукоятки саперных лопаток. У некоторых солдатиков головы перевязаны серыми запыленными бинтами. Поверх повязок – пилотки. Из-под повязок и пилоток по лбу и щекам сползали струйки пота, оставляли светлые полоски на запыленных лицах. Казалось, что это не пот, а слезы, и текут они не из глаз, а прямо с макушек закрытых пилотками стриженых голов. Солдат было много, молчали они – молчали мы. Вдруг тетка Нинка – маленькая, худенькая – почему ее и называли не Ниной, а Нинкой, поначалу стоявшая молча с ведром питьевой воды и зеленой эмалированной кружкой, так же молча передала ведро нашей маме, бросилась к солдатам. Мы думали, что она понесла кружку с водой прямо в строй. Но нет. «Хлопци, чи не бачили, чи не зустричали вы Герасима Лемишко, чоловика мого?.» Потом, видимо, сообразила, что не все из проходящих понимают украинский язык, переходила на русский. ( это для наших людей не представляло труда – нас все его знали) « Хлопцы, а не встречали вы где-нибудь Герасима Лемишко, мужа моего?». И добавляла: « Он тоже в армии, недавно призвали?». Но никто из проходивших мимо солдат не встречал мужа тетки Нинки. Молча проходили мимо нас, некоторые отрицательно качали головой и шли, шли. Уже голова колонны находилась против Александрушкиной улицы , а хвост колонны еще терялся в пыли за огородом дядьки Васыля Шияна. Шли так же медленно, в пыли, по жаре, уставшие, измученные до нельзя. И все молча, в гнетущей тишине, почти в безмолвии. И только где-то впереди снова и снова раздавался голос тетки Нинки: « А может быть встречали или бачили где-нибудь мужа моего, Герасима Лемишко». То на украинском языке, то на русском. Прошли солдаты. Улеглась пыль. Молча, как будто с похорон, разошлись люди. Мы, пацаны, не понимали, что происходит, но интуитивно чувствовали, что происходит что-то грозное, страшное – потому и взрослые люди такие задумчивые, молчаливые и печальные. Но постепенно мы оттаяли, разговорились и уже к вечеру, как ни в чем не бывало, занимались своими нехитрыми делами каждый в своем дворе. В тот же день снова на всю околицу снова раздался истошный крик пацанов тетки Явдохи- Федька и Васька, и опять знакомое: «Пожар! Пожар!». Эти шустрые, хулиганистые по натуре ребята, всегда все знали, первыми все замечали, всегда и во всем были в курсе дела. Мы всем двором бросились на шлях, начали оглядывать степь и все кряжи в округе, но ничего нигде не горело. Побежали во двор тетки Явдохи — там на высоченной шелковице сидели ребята и показывали в сторону центра. Снизу, со двора ничего не было видно и пришлось забраться на шелковицу, благо толстые ветки ее начинались почти у земли, к тому же лазать по деревьям мы могли не хуже обезьян. Поднявшись повыше, действительно увидели потрясающее зрелище. На противоположной стороне села, по ту сторону Течии неподалеку от Барвиновки и шоссе на Новокарловку поднимались клубы дыма и проблески пламени. Тут примчались Васько, Андрей и Ванька Шаповал и тоже полезли на шелковицу. Пришлось подняться повыше, почти на самую верхотуру. Вскоре расселись, устроились, как в зрительном зале, на толстых стволах. Отсюда все было видно, как на ладоне. Горел дальный ветряк – ветряная мельница. Деревянное, высохшее за лето сооружение горело ярким пламенем, уже почти без дыма, с каким – то гулом. Гул этот доносился даже до нашей окраины. И сидя на наших удобных сидениях, мы его отчетливо слышали. Деревянные крылья ветряка, горевшие на фоне темнеющего неба, не прекращали вращаться. Они были похожи на полыхающий фантастический крест, который словно кто-то специально показывал людям по ту и эту сторону кряжа, как какое-то предупреждение. Наконец, эти сделанные из таких же деревянных досок лопасти, догорели первыми и рухнули на землю, поднимая кучу искр. Сам шатер ветряка продолжал гореть еще некоторое время, но огонь становился все меньше и меньше. Мы уже намерились слезать со своих зрительских мест, как загорелся еще один ветряк, на этот раз ближний, расположенный на бугре за Александрушкиным садом неподалеку от нас. Так же сначала заполыхал шатер ветряка, потом загорелись крылья. Но на этот раз крылья, неподвижные до этого, вдруг начали бешено вращаться сами по себе. Все четыре крыла, расположенные крестообразно, вращались вокруг своей оси, рассыпая искры. Это зрелище напоминало тонущего человека, размахивающего огненными руками и отчаянно призывающего на помощь. Но помощи не последовало, руки-крылья тоже вскоре догорели и сорвались на землю. Не успел растаять дым от двух ветряков, как снова задымило где-то посредине между прежними пожарищами. Похоже, что в Центре. Из-за купы деревьев не особенно видно, что горит – виден только дым. «Гамазея! Гамазея!» — закричали сидевшие выше и более старшие пацаны — Андрей и Иван Шаповалы. До сих пор не знаю, что такое гамазея. Подозреваю, что это слово обозначает – пакгауз или это исковерканное слово- магазин. Земляки любят такие обороты, даже когда знают правильное название. Вот скажет, например, ребенок какое-нибудь слово неправильно или бабка забудет по старости лет истинное название, а потому и придумает что–то похожее. И пошло это слово гулять по свету. Вот такое могло случится и со словом гамазея. А по сути дела – это кладовка. Только в отличие от больших колхозных складов, где хранится зерно, свекла, кукурузные початки, картошка и прочее, в гамазее хранятся и выдаются более интеллигентные, что ли продукты. Здесь на стеллажах, на полках или прямо на цементном полу хранится мед во флягах, в больших бочках масло подсолнечное, выпотрошенные куры и копченные свиные окорока. На полках вкуснейшие колбасы. Здесь же свежие яблоки, арбузы, дыни – хранятся в свежем виде чуть ли не до нового урожая. Здесь и варенье, сухофрукты, соленые огурчики, помидоры и прочие вкусности, которые можно выписать в счет будущих трудодней у председателя колхоза по соответствующему случаю – будь то свадьба, крестины, именины, проводы в армию или возвращение из армии и т.д. и т.п. Теперь эта гамазея горела. Правда, гореть там по сути дела нечему, кроме продуктов, разумеется. Толстые стены выложены из настоящего обожженного красного кирпича, бетонный пол, черепичная крыша. Но все-таки сгорели стропила, окна, тяжеленные деревянные двери. Черепица потрескалась, часть ее провалилось во внутрь. А содержимое, что было внутри? Петя потом говорил, что все раздали людям или перепрятали – не знаю и не помню. А гамазея сгорела – остались одни кирпичные стены закопченные. Так и простояли всю войну. Но на этом день не закончился. Уже собирались спать, когда поздним вечером заполыхали копны на пшеничном поле за Барвиновкой на той стороне села. Говорили, что эти копны еще не были обмолочены, единственная в колхозе молотилка не успевала все сразу сделать. Факт, что все это сгорело — полыхало от горизонта до горизонта, а мы сидели в полусумраке и задавали вопрос, кто это сделал, зачем и кому это было нужно. Но и это был еще не все, потому, что не успело застыть пожарище на той стороне села, как заполыхало у нас. Сначала загорелись длиннющие скирды уже обмолоченной пшеницы, потом вспыхнули копны не обмолоченной, а вскоре заполыхал и стоящий на корню хлеб. Еще не так давно здесь ходили конные жатки, тарахтела молотилка, к ней подвозили снопы для обмолота, а теперь тоже от края до края – лавина огня. Огнем охвачен уже весь очеретоватский кряж. А мы кучкой, втроем сидим под хатой, какой-то нереальной тишине, молча смотрим на все это, а в окнах хаты и на наших лицах. отражались отблески огня. Впечатление от этого степного пожара было весьма жутким, казалось вот еще немного и заполыхает все в нашем дворе – и хата под соломенной крышей, скирды сена соломы и бадылья. Хорошо еще, что наш двор и это море огня отделял шлях да посеянное по ту сторону шляха свекловичное поле. Но все равно было страшно. После такого потрясения я долго не мог уснуть – все слышался запах гари, мерещились языки пламени. А проснулся – потрясение не меньшее. Обычно родители не загоняли у нас детей вечером в постель насильно – бодрствуй, сколько хочешь. Но утром пораньше подъем обязателен, ведь маме надо уходить на работу, а сколько мелких дел не доделано, сколько поручений на день надо сделать. Мне тоже всегда находилось какое- то посильное боевое задание. А вот в то утро никто меня не будил – сам проснулся от какого-то шума. Вышел во двор и ничего не мог понять – во дворе привязано с полдесятка чужих лошадей, ходит солдат возле них, другой вытаскивает из колодца ведро за ведром, поит коней. Еще большее изумление охватило, когда побежал после сна в туалет – он у нас за садом на меже с соседским огородом. В огороде там, где мама всегда сажала редиску – была вырыта большая круглая и глубокая яма с пологим спуском с восточной стороны. В этой яме стояла настоящая пушка, хлопотали солдаты в военной защитной форме, таскали какие – то деревянные ящики, тоже покрашенные в зеленый цвет. Во все глаза смотрел я на это чудо, но тут через огород тетки Нинки пришел еще один военный и стал кричать солдатам в яме – почему у них на позиции гражданские лица, тем более дети. Я испугался, метнулся назад в хату, под защиту старших. Позже Петя растолковал мне, что ночью со стороны центральных улиц приехали солдаты, конными упряжками привезли пушки, выкопали за ночь укрытия для них, а маме сказали, что здесь расположится батарея и детей желательно куда-нибудь увести. Больше я ничего не помню, как дальше разворачивались события, не знаю. Всплывает только в памяти с фотографической четкостью более поздний момент. Мы с Маней и Петей забрались на печку в нашей хате, когда началась жуткая стрельба. Казалось, что совсем рядышком ухал гром, тут же прямо над хатой свистел снаряд, через какое-то время все повторялось. При каждом выстреле дрожала земля, кажется, ходила ходуном хата. Дребезжало маленькое стеклышко маленького окошечка, устроенного здесь же на печке под самым потолком. Из него было видно только хату тетки Нинки да шелковицу по ту сторону хаты. Тут Пете захотелось посмотреть, что делается на улице, и он вышел во двор на разведку. Нам с Маней стало совсем страшно. Завесили какой-то простыней окошко, но ухало не меньше, а, кажется еще больше. Дрожали после каждого выстрела стены, дребезжали стекла, а мы сидели, прижались друг к другу. Нам казалось, что пошла целая вечность, и что с Петей было не так страшно. Но вернулся, наконец, со двора Петя, сказал, что такая же пушка стреляет не только у нас, а и на огороде дядька Захара Мирошниченко и еще где-то дальше. Где была мама в это время – не помню. И чем закончился этот день — тоже в памяти не сохранилось. Осталось только воспоминание о том ужасе который вызывал каждый выстрел. Как позже выяснилось, военные вошли в село со стороны Успеновки и остановились на Саивке. Там же одной батарее было приказано окопаться и прикрывать огнем дорогу Орехов – Успеновка – Вербовое, другие пушки должны были держать под прицелом дороги с Куркулака и Очеретоватой. Это два шляха, по которым в село можно добраться с запада. На следующее утро во дворе уже ничего не напоминало о вчерашней канонаде. только желтел глей из вырытой круглой аккуратной ямы да валялись деревянные снарядные ящики, выкрашенные зеленой краской. В некоторых ящиках лежали тяжелые снаряды, а с полдесятка таких снарядов обнаружили внутри ямы. Видно забыли военные или по какой – либо причине не могли забрать с собой. И долго еще зияла глеем яма на нашем огороде, на грядках, где мама любила сажать редиску и лук. Так получалось, что все события и происшествия начинались тогда или были связаны с юго-западным шляхом Вербовое – Куркулак – Большой Токмак. Наверное, их не меньше было и на дороге Вербовое – Успеновка – Орехов , этот райцентр и железнодорожная станция. Просто для нас, ребятни, этот край села казался не менее отдаленным ,чем край земли, когда даже на другой конец огорода путешествие казалось событием. А в тот день опять с Куркулацкого кряжа послышался шум двигателя. Я уже говорил, что проезд любого рычащего транспорта для нас был каким-то волшебным чудом, вызывал у нас необычайный интерес и мы бросались на шлях, чтобы посмотреть, что же там движется. Ведь не каждый день проходили мимо очень редкие тогда автомобили. Так и на этот раз только-только успели выскочить на шлях, как перед нашей хатой затормозила полуторатонка , ехавшая на бешеной скорости с Куркулака . С кабинки выскочил шофер в военной форме, спросил, где можно набрать воды. Я провел его через огород по кратчайшему пути к нашему колодцу, еще удивился его брезентовому ведру, не виданному до этих пор, а Галька с Любкой оставались глазеть на машину. Сюда же со всех ног мчались все соседские пацаны. Воды в колодце за прошлые сутки прибавилось, но хорошо, что ведро было брезентовым и таким гибким, иначе железным ведром полное ведро не набрать из-за низкого ее уровня. С полным ведром вернулись к машине. Другой солдат, сидевший до этого рядом с шофером, уже вылез из кабинки и прилег в тени машины, головой на траву, а ногами между передними и задними колесами и тут же уснул. Видно, устал невероятно. Не успел шофер залить воду в радиатор, как на куркулацкой дороге снова появился столб пыли и послышался треск двигателя. Именно треск, совсем не похожий на шум обычных автомашин. Что это мотоциклы — мы знали, знал это и шофер. «Немцы!» Он спешно долил воду, резко закрыл капот и бросился быстро за руль. Взревел мотор, машина рванула вперед. И в тот же миг раздался страшный крик лежавшего под машиной солдата. Задним колесом полуторка проехала по его ногам, как раз потому месту, где находятся коленные суставы. Хорошо еще, что только его ноги находились под машиной, а голова снаружи, на траве, в косой тени полуденного солнца. Машина тут же остановилась, услышавший этот крик шофер, выскочил из кабины, быстро поднял стонущего солдата, положил его в кузов и машина тут же рванула вперед и через несколько минут, скрылась за Александрушкиным садом. Только пыль еще клубилась над придорожными кленами. А с запада стремительно приближались мотоциклисты. Нас как ветром сдуло со шляху. Но мотоциклисты, доехав до ворот дядьки Васыля Шияна, остановились. С нашего двора было видно, что сидевшие на мотоциклах люди о чем-то переговорили, видимо посовещались и мотоциклы вновь взревели. Несколько мотоциклистов свернула налево и помчалась по Прогону, только треск мотоциклов слышен был где-то в конце улицы, потом из-за конюшни, потом затих где-то на центральной улице. Другие поехали прямо, мимо нашей улицы и нашей хаты свернули на Александрушкину улицу и помчались в центр села. Последние три машины с колясками – один человек за рулем, другой сзади на сиденье, а третий в коляске, — вдруг резко свернули в нашу улочку. Два мотоцикла с ходу, как к себе домой, свернули в наш двор, третий остался на улице. Галька с Любкой моментально нырнули за угол нашей хаты и через картофельную грядку укрылись в своем дворе. Я в это время находился рядом с Пиратом, Он был привязан в углу двора колодезной цепью, один конец которой крепился к забитому в землю шкворню возле старой абрикосины, а другой заканчивался ошейником на шее моего друга. Пират, вероятно, тоже был напуган и поражен шумом машин, так не похожих на привычные конные упряжки, и таким большим количеством чужих и незнакомых людей. Поэтому, он рвался и метался, захлебывался в лае, который временами переходил в хрип поскольку он натягивал цепь и ошейником сдавливал его горло. Этот лай не был похож на тот прежний, спокойный и миролюбивый, которым пес в прежние времена обращал внимание хозяев на то, что пришел сосед или другой гость с добрыми намерениями. Сейчас же он лаял взахлеб, как-то злобно. Шерсть на загривке стояла дыбом, он метался на цепи, рвался с разбегу вперед, но цепь была крепкой, из-за чего он взмывал вверх и чуть не падал, всем своим существом показывая, что он намерен защищать и себя и хозяев, чего бы это ему не стоило. Он даже не заметил, что своей цепью свалил меня с ног. Моя нянька Маня мгновенно кинулась ко мне подхватила меня на руки, мама тоже бросилась к нам и утащила обоих к порогу. И очень вовремя. Потому, что в тот же миг прозвучали выстрелы. Такого наш двор еще не видел и не слышал. Один мотоциклист из автомата стрелял в Пирата и он, подпрыгнув чуть ли не на метр вверх, свалился пластом на траву, как-то жалобно заскулил, дернулся два раза и затих. Одновременно другой немец, стреляя, провел автомат веером по двору, в сторону кур и уток, которых во дворе у нас тогда было немало. И если часть кур с кудахтаньем разбежались кто куда – то в кусты, то под кучу хвороста, кто в огород – все же больше десятка их осталось лежать вразброс по двору. А обычно спокойные и неторопливые утки вообще не успели отреагировать на всю эту суматоху и только кричали от страха, почти все теперь лежали рядом с курами, настигнутые пулями. Потом выстрелы прекратились. Один из немцев неторопливо вылез из коляски, собрал с десятка два убитых кур и уток побросал их часть в одну коляску мотоцикла, часть в другую коляску. Мотоциклы с ревом развернулись во дворе, прогрохотали по шляху в сторону Александрушкиной улицы, а мы ошеломленно смотрели на место отшумевшего побоища, какое – то время неподвижно. Потом я опомнился и бросился к Пирату. Он лежал неподвижно, со рта у него еще струйкой стекала кровь прямо на густой зеленый и шелковистый спорыш. Через некоторое время оцепенение прошло и я, молчавший до этого, вдруг заревел. С этим ревом, видимо выплескивалось из меня и весь ужас сегодняшнего дня, и потрясение от потери моего лучшего друга, и все то страшное, непонятное, непоправимое и грозное, что происходило в последние дни. Все вылилось с этим криком, переходящим в истерику. И до сих пор отчетливо вижу плотные коренастые фигуры в зеленых мундирах, в касках и с автоматами в руках, и толстощекие красные морды под этими зелеными касками и этот треск. Треск автоматных очередей и треск рычащих мотоциклов. И первый раз мне не понравился запах сгоревшего бензина и перегретого машинного масла. Пирата все малолетнее население двух дворов под руководством Пети похоронили на меже между нашим и тетки Нинкиным огородом под старой разлапистой абрикосиной. Постояли над могилкой молча, будто и вправду похоронили дорого и близкого человека. И в это время с глубины села, похоже где-то на Саивке, послышались какие – то приглушенные крики, уже знакомые автоматные очереди и такой же знакомый мотоциклетный треск. Причины и обстоятельства этой суматохи узнал много десятилетий спустя, когда приехал в отпуск в родное село в Тридцатую годовщину Великой Победы.
Земляной пол в нашей хате и поверхность земли снаружи, во дворе, были практически на одном уровне. Но вдоль наружных стен еще при строительстве была устроена из глины завалинка во избежание проникновения дождевых вод к фундаментам и саманным стенам. А в районе входной двери на это возвышение был установлен еще и деревянный порожек. Все это образовывало как бы ступеньку вниз, в сторону сеней. На этой широкой ступеньке в летнее время любили посидеть все. И мама, когда ей надо было что-то шить вязать или вышивать. И все мы, когда надо было что-то прочитать, выучить на память заданное в школе стихотворение или поиграть в какие-нибудь неподвижные игры. Сидишь на широком, дощатом, хорошо обструганном порожке как на удобной скамейке, ноги спущены вовнутрь, лицом тоже в сторону сеней. Сзади из-за спины падает солнечный свет то ли на шитье, то ли на страницы книги или какую-либо игру. Очень удобно и комфортно! Вот так и сидели мы с мамой на пороге нашей хаты в тот злополучный день. Маня ушла к тетки Нинкиным девчонкам, Петя тоже убежал к своим друзьям – Мыколе Пругло, Степану Лысенко или Грише Лемишко. Мама на пороге сидела и что-то штопала, я расположился рядом. Первым его заметил я. Он шел с улицы к хате не через ворота, а по боковой тропинке в саду. Я с удивлением и наверное с испугом молча смотрел на него. Немец! Он был не такой, как вчерашние мотоциклисты. Те были в зеленых мундирах, в касках, плотные, краснощекие и толстомордые. А у этого даже форма другая, какая-то более легкая и тонкая. Сам высокий, худощавый, белобрысый, без головного убора. Рукава закатаны по локоть, пилотка засунута под погон на плече, с шеи свисал на живот автомат на ремне. Через плечо – какой-то ранец с привязанным сверху металлическим цилиндром, с крышкой, похожий на термос. Через другое плечо – крест на крест – на брезентовом ремне такая же брезентовая сумка, то ли противогаз, то ли подсумок для патронов. Я рассказываю об этом так подробно, потому, что вся эта картина врезалась тогда в память навечно. И закреплялась в памяти еще и тем, что в последствии рассказывалось неоднократно взрослым и своим, и чужим, и гостям в разные периоды последующей жизни. Но эти рассказы взрослых не изменили мое личное воспоминание и восприятие, а только укрепили в памяти событие и разъяснили некоторые слова и понятия, которые я тогда в силу своего возраста не знал и не понимал. Но все, о чем я тут сейчас рассказываю — это мои личные впечатления и воспоминания. Не вычитанные, не придуманные, не записанные с чужих слов впечатления. Я со страхом и изумлением смотрел на приближающего чужого человека, но все-таки молча машинально дернул маму за рукав кофты. А мама сидела лицом к сеням. Что делается сзади нее — не видела, поэтому повернулась ко мне узнать, в чем дело. Но тут же от неожиданности вздрогнула и резко повернулась на голос: «Матка, млеко, курка, яйка!» Что, как я сейчас понимаю, означало на польском языке: «Мать! молока, курицу, яичек!» Видно этот гад перед этим покорял поляков и смог выучить эти самые необходимые для него слова, а на украинском или русском языке этих слов еще не успел выучить. Вскочившая на ноги мама, а за ней и я, молча смотрели на фрица. А он, не получив никакого ответа, стволом автомата отодвинул маму в сторону, переступив через меня, все еще сидевшего на пороге, как через какой-нибудь невоодушевленный предмет прошел в хату. Мама в каком-то оцепенении пошла следом, я вцепился в край ее юбки – тоже. А немец уже открывал дверь в нашу малую комнату – мы за ним. Малой комнатой мы называли первое после сеней помещение, служившее нам кухней, столовой и спальней. Представляю, какой ему представилась картина – нищенская обстановка, дощатый настил, заменяющий родителям кровать. У другой стенки — лежанка, к ней примыкает большая русская печь, на печи лишняя, вернее, зимняя одежда, теплые одеяла, не нужная летом, тулупы. Все это хранилось там до поры, до времени ввиду отсутствия шкафов, комодов или тому подобной мебели. В переднем углу потемневшая икона Пресвятой богородицы в обрамлении вышитых мамой красивых рушников. Маме ее дали родители, когда мама выходила замуж, и этой иконой ее благословляли. Вот и вся обстановка. Нищета и бедность. Но в комнате, несмотря на это – чистота и порядок. Тщательно подметенный земляной пол, застеленный чистыми половиками, аккуратно побеленные известью стены и потолки, где надо – занавески, все лишнее спрятано от посторонних глаз. В комнате приятно и легко дышать. Помещение заполнено ароматом степных и садовых трав, собранных мамой в разное время теплого сезона. Сухие пучки висят под потолком, на потолочных балках, а также вокруг иконы в переднем углу. Здесь и мята, и любисток, базилик, барвинок, донник и еще пучки сухой травы, название которых я не знаю.
Старый колодец
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————