Были села Вербового. Часть 7
Продолжение воспоминаний Василия Иосифовича Палько (годы жизни 1937-2009) , в которых повествуется о его детстве прошедшем в селе Вербовом Пологовского района Запорожской области. Описанные события происходили в период с 1940 по 1946 годы. Начало воспоминаний: часть 1, части 2, 3, 4, 5 и 6.
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
Проснулся около полудня. Как и каким образом я попал на печь в нашей хате – не помню. Вышел во двор и не сразу понял, где я нахожусь, и что происходит. Весь наш двор был запружен народом и конными упряжками – везде полно людей в военной защитной форме. Одни стоят группами и о чем-то беседуют, другие что-то делали возле телег или возятся возле выпряженных лошадей, привязанных к забору вокруг двора. Девушки в военной форме, а их во дворе было большинство, у колодца мыли какую-то посуду, некоторые занимались стиркой, или стаскивали с телег какие-то узлы и складывали в сторонке, под абрикосиной. А в открытую дверь в конюшню было видно, что там, прямо на помосте, на толстом слое соломы лежат и спят вповалку солдаты, положив головы на вещевые мешки и укрывшись шинелями. Убитой немцами коровы, как и овечек в саду уже не было. Только большая коровья шкура была растянута на заборе, да маленькие, овечьи, висели на веревке, натянутой во дворе между двумя вишнями. Оказывается, по просьбе мамы какой-то главный командир еще с самого утра приказал солдатам разделать туши, разрубить на части и засолить в нашей старой бочке. В бочке все мясо не поместилось, да и соли у нас, конечно, не было – в те времена соль считалась дефицитом и ценилась на вес золота. Солдаты покопались на своих подводах и снабдили нас солью из своих запасов, ящики расторопные красноармейцы притащили в наш двор с Прогона. Мяса – говядины и баранины было много — часть его занесли в хату, в кладовку, остальное по совету мамы солдаты поместили в ту свекольную яму во дворе, которая еще вчера служила нам убежищем. Все вещички, находившиеся в яме со вчерашнего дня – мы дружно перенесли обратно в хату, в мамин сундук. В знак благодарности мама предложила командиру поесть самому и накормить солдат свежатиной и тот, после некоторого колебания согласился. Хотя сначала и отказывался, говорил, что у тебя, мать, вон трое детей, еду береги, чем потом их кормить будешь. И вдобавок сказал, что он поручил часовому, охраняющему военное имущество, заодно присматривать и за нашей ямой с продовольствием. Ради сохранности. Мало ли что. Мама нажарила на плите на улице большой противень мяса, печени и другим ливером. Накормила военных и после поставила и передо мной большую миску еды, так как я еще сегодня не завтракал и не обедал. До сих пор помню невероятный вкус этого мяса – так много и такой вкуснятины я, казалось, за свои шесть лет ни разу не пробовал. Одно только смущало и заставляло прекращать на секунду еду. Как же это можно есть тех, за кем я два года ухаживал, носил вкусную для них траву, играл и считал своими друзьями. А друзей ведь не едят. Но уходила эта мысль, приходила другая, что голод не тетка и тому подобное.
Да, я не сказал о другой, поразившей меня вещи. После моего пиршества две девушки провели по двору – вы не поверите – того самого зверя, что ни корова, ни лошадь. Оказывается, он все это время за большой скирдой бадылья, привязанный к абрикосине, поэтому я его-то сразу и не увидел. И оказывается, что это чуть ли не персональный транспорт двух симпатичных, смуглых чернявых девчат, с которыми я тотчас же крепко сдружился в тот же день. А эта скотинка называется верблюдом, вернее это она – верблюдица и другие девчонки называют ее Веркой. Сейчас они запрягут ее в арбу и поедут в центр за мылом, потому как они служат в банно-прачечном батальоне и они отвечают за обеспечением части мылом. А их смешная тележка по-настоящему и называется арбой, так в горах и называли ее спокон веков. Выходит, то что у нас в селе называют этим именем вовсе не арба, а везде у нее другое название – мажара. И вообще, я про это еще расскажу подробней, а пока лишь отмечу, что посмотреть на верблюда Веерку за все то время, пока они были в селе, в нашем дворе побывало почти все детское население со всей округи, и не только детское. Другое ошеломляющее событие произошло в тот же час. Я хотел проводить за ворота эту удивительную упряжку и тут же замер, как будто громом оглушенный, стоял неподвижно, как столб. И было от чего. За нашим воротами, как раз против нашего двора стоял тот страшный человек, который до смерти напугал до смерти своим видом и кроваво-красными глазами. А теперь он стоял совсем недалеко от меня, о чем-то разговаривал с двумя, судя по погонам, нашими офицерами, причем разговаривали мирно и спокойно. И пока я, ошарашеный, соображал, что же мне делать – бежать к маме или к офицерам, что бы рассказать об этом человеке и как он ползал ночью по кукурузе, как они все трое, продолжая такой же дружеский разговор, медленно пошли вдоль улицы. Мимо двора тетки Нинки и дальше по меже на Прогон. Кем он был этот человек, и что он делал ночью на нашем огороде, до сих пор не знаю и могу только предположить, что дело связано с разведкой. Еще одно ошеломляющее известие – обнаружились пропавшие так внезапно и таинственно дядько Герасим и дядько Егор – наши ближайшие соседи. Оказывается, они никуда и не исчезали, а прятались все это время в сене на чердаках своих хат от немцев, которые в прошлом году начали всех взрослых мужчин села заставлять работать полицаями или брать в руки немецкое оружие. И в тот вечер, когда фашист сунул свой горящий факел по стреху хаты дядька Егора — никто не видел, как через боковое окно в фронтоне из полыхающего уже чердака прыгнули два человека и пригибаясь метнулись через сад в кукурузу, а дальше по меже в балку и скрылись в темноте.
На следующее утро я опять был во дворе – здесь было так все интересно и занимательно, а от смуглых девушек в форме и их невероятного транспортного средства не отходил ни на шаг. Верблюдица Верка на этот раз находилась на привязи не где-нибудь, а в стойле, где обычно в теплое время года стояла наша корова. Ее хозяйки что-то сгружали со своей смешной тележки под названием арба, встретили меня веселыми возгласами, как давнего и хорошего друга. Я с ними действительно подружился – они мне нравились, я им, видимо, тоже. Одна из них называла меня братиком, другая в шутку просила меня подрастать быстрей, тогда она пойдет за меня замуж. Славные девушки, а вот как их зовут, не могу вспомнить, так как их имена были для меня уж очень непривычными. Обе они были из Дагестана, из города Кизляр.
В нашей местности для них все было непривычно, как и для нас их верблюд. Они сдружились так же с мамой, старались ей помогать по хозяйству, в свободное время не отходили от нее ни на шаг. Все расспрашивали, зачем в хате в штукатурку вдавливаем песок, у них ведь хаты из камня, их не штукатурят. Или расспрашивали, зачем дядько Герасим закрывает слоем соломы чердак своей сгоревшей хаты – ведь плоская крыша, как у них в Кизляре, красивей смотрится да и спать на ней летом лучше. Мама терпеливо объяснила, что и песок специально никто не вдавливает, а просто штукатурят уже готовым раствором из песка и глины. А дядько Герасим, дядько Егор закрывают крышу соломой временно, чтоб не заливал хату дождь, да зимой было в хате теплей, пока не поставят нормальную крышу, двухскатную. Вот такие велись разговоры с военными девушками из хозяйственного подразделения, где была и банно-прачечная часть и хлебопекарня, всяческие другие службы и мастерские. И невдомек нам было тогда, что родной город этих девушек под названием Кизляр имеет к нам и к нашей семье особое отношение. Прошло много времени и мы узнали, что в 1941 году наш тато был отправлен с Полог вместе с некоторыми другими нашими односельчанами, со всеми «фондовыми» упряжками, не куда-нибудь в иное место, а именно в Кизляр, чтобы восстанавливать или строить заново отрезок железной дороги, имеющий очень важное военное значение для снабжения армии нефтью.
С приходом наших войск началась какая-то невероятно интересная и увлекательная жизнь. Люди почувствовали огромное облегчение, будто сбросили с плеч какую-то тяжесть, переставали бояться людей в военной форме и с оружием, постепенно начали ощущать себя раскованными и свободными. А для нас, пацанов, более интересных и счастливых дней, как в те времена, кажется, больше не было. С утра до позднего вечера крутились мы среди этой суеты, стараясь везде успеть, ничего не упустить, нигде не опоздать. Точно так же, как и Петя со своими одногодками. В нашем дворе постоянно находились какие-то дела для ребят со всего Прогона, чего раньше не было. Так же, как мне никакой проблемы не составляло побежать к ребятам на другой конец улицы, куда раньше без Мани я и ходить боялся. Да и Маня с Любкой все больше встречались и решали какие-то свои дела с девчонками из самих дальних дворов нашей улицы. Наверное, все-таки мы все здорово повзрослели, начали чувствовать себя более самостоятельными и свободными. Вот только очень жаль, что вся хозяйственная часть, что была расквартирована на нашем краю села, быстро собрались и уехали дальше на запад, по направлении на Куркулак. Уехала банно-прачечная часть, уехали кухня с пекарней и мастерскими. Ушла невиданная больше верблюдица Веерка, так презрительно смотревшая на окружающий ее мир. Ушли и смуглые, черноволосые девушки с Кизляра, такие тоненькие и хрупкие солдаты — горянки, для которых и религия и обычаи не допускает участия в таком страшном деле, как война. А в армию тогда призывали только девушек- медиков, а в другие рода войск – брали только добровольцев. Неужели наши симпатичные квартирантки добровольно пошли в армию и по своему желанию взвалили на себя все тяготы военной жизни? И как их жизнь сложилась в дальнейшем? Живыми ли вернулись домой в свой дагестанский город Кизляр? Очень не хотелось думать о том страшном, что может произойти на войне.
Три кургана. Сегодня они уже полураспаханы
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
А в село, между тем, вошли другие войска. Петя, который знал о всех происходящих событиях, и старался везде успеть и везде все посмотреть, сказал, что в центре полно танков и танкистов, все село забито войсками, которые, кстати, долго на месте не задерживаются – одни части приходят, другие уходят. И все в одном направлении – на запад. По нашему шляху тоже почти ежедневно двигались колоны – то проедут танки, то автомашины с солдатами в кузова, то тягачи с пушками, а иногда и пехота пройдет. И все по дороге на Очеретоватую и Куркулак. Мне, как и Пете, все это тоже надо обязательно посмотреть, ничего не упустить, везде успеть, весь день присесть некогда – поэтому вечером уже падаешь от усталости и впечатлений, проваливаешься в глубокий сон, лишь только голова коснется подушки. Чтобы завтра с самого утра опять окунуться в эту необычайную суматоху. Все это так непривычно, все так интересно. Как же, скажите, упустить такой момент, когда в самой нашей хате
Сидит на широкой лавке веселый солдатик и набивает пулеметные ленты патронами. Патроны лежат под лавкой в зеленом ящике, солдат время от времени наклоняется за патронами. Берусь ему помогать – теперь я подаю патроны ему прямо в руки, и солдату облегчение, и работа идет быстрей, и мне интересно. Ведь никогда у меня не было таких игрушек – гладкие желтоватые гильзы, тяжелые пули, на остром конце у каждой какие-то цветные каемочки. А как упустить, доносившийся со двора, разговор мамы, тетки Нинки и пожилого солдата. Рассуждают о том, почему так получилось, что хата тетки Нинки сгорела, а нашу хату немцы почему-то не сожгли, на что солдат предлагает обратить внимание на все крайние хаты, примыкающие к шляху. Действительно, хата тетки Марии, деда Александрушки, наша хата, а также хаты тетки Явдохи и дядька Василя Шияна остались целы и невредимы, в отличие от остальных дворов, где стоят сейчас одни обгоревшие коробки. Все знали об этом, но почему так получилось – глубоко никто из нас не задумывался. Оказывается, как пояснил солдат, немцы так делали всегда при отступлении, уж это он наблюдает от самого Сталинграда. Делается это для того, чтобы отступающие войска не были видны с воздуха или со стороны, немцы очень боятся наших ночных бомбардировщиков. Вот и предпочитают убегать, как бандиты – под покровом темноты. Так сказал красноармеец, и сразу все стало понятно. Хоть какое-то преимущество того, что наша хата с краю. А как может обойтись без меня и всех соседских ребят такое событие, как решение о том, что делать с легковой немецкой автомашиной, что стояла в кустах сзади нашей хаты? Немцы при отступлении почему-то оставили легковушку, по моему, марки «Опель-капитан». Машина очень похожа на «Москвич» первого выпуска, только эта разрисована камуфляжной расцветкой зелено- коричневого цвета. Она стояла раньше во дворе тетки Килины, где был немецкий штаб, как она попала к нам – не помню. И почему немцы не увезли ее с собой – тоже не знаю. Наверное, была основательно разбита или не хватало каких-то самых главных частей. А теперь группа наших солдат стояли вокруг этой машины, заглядывали во внутрь, ковырялись в ее внутренностях, а чем-то совещались, но так ничего А невероятные события вокруг продолжались. Не успели мы с ребятами размотать, обнаруженный в кустах в саду у тетки Килины моток телефонного провода, видимо оставшийся после отъезда немцев со своего штаба, как прибежали ребята с Прогона и сообщили новость. и не решили. В чем там было дело — объяснить не берусь, а из разговора взрослых мы ничего не поняли. Забегая вперед, скажу, что эта машина простояла за нашей хатой вплоть до 1947 года, когда ее, уже лишившуюся всего, что можно открутить, снять или оторвать, увезли в металлолом. А все четыре колеса были сняты с нее еще раньше. А уж такое событие, которое произошло в один из тех дней, как можно было оставить без нашего участия и внимания? Приходила по каким-то своим делам к маме тетка Мария Харченко с дальнего конца Прогона и узнала, что в нашем подворье расположились минеры или саперы. И сообщила, что у нее в саду в стволе торчит снаряд. Не опасно ли это и можно ли его убрать? Услышав это, саперы спросили – давно ли она это заметила, на что тетка Мария сказала, что давно, наверное, год назад или даже больше. Командир отнесся к этому самим внимательным образом, взял двух солдат и велел тетке показать свою находку. Мы не могли оказаться в стороне и тотчас же боевой отряд в составе трех военных, тетки Марии и дюжины любопытных пацанов направились во двор тетки Марии. Там, в дальнем углу сада из толстого ствола старой яблони торчал виновник события. На высоте примерно один метр от земли, в широкой расщелине между двумя толстыми ветками действительно виднелся артиллерийский снаряд, который по какой-то причине не взорвался. Находился он с западной стороны, видимо и летел оттуда. Лежал, видимо, давно, потому, что уже появилась ржавчина – и на корпусе снаряда и на стволе самой яблони. Военные сразу признали положение опасным, не забывая удивляться, как же тетка не боялась убирать яблоки, если по ее словам, он торчит с прошлого года. На это тетка Мария отвечала, что прошлая зима была настолько холодной, что яблок в прошлом году вообще не было. А военные тем временем попросили удалиться всех посторонних не ближе на километр (шутка), в том числе и нас, к нашему величайшему огорчению. Привезли полуторкой большую поперечную пилу и мы с порядочного удаления наблюдали, как осторожно солдаты спилили сначала все верхние ветки, а потом и основной ствол и вместе с торчащим снарядом. Бережно перенесли все это в автомашину, вывезли за село и там в балке взорвали. А я все время думаю, когда же была такая артиллерийская стрельба, при которой этот снаряд залетел в теткин сад. К тому же и в дальнейшем я неоднократно встречал в степи, в селе на некоторых огородах и пустырях, воронки от разорвавшихся снарядов, и не могу припомнить, когда же они здесь появились. При отступлении немцев никакой пушечной стрельбы не было, в период оккупации некому было стрелять по селу. Остается одно – это было в конце лета 1941 года, когда наша артиллерия била по немцам с нашего огорода, а в ответ с запада летели снаряды немецкие. А мы в тот момент сидели на печи, слушали непрерывный грохот и не предполагали, что по нам тоже ведется стрельба. И что по счастливой случайности беда миновала нас и соседей, ибо в противном случае никакие глиняные стены наших хат и никакое одеяло, которым мы испуганно укрывались с Маней на печи, не спасло бы нас.
Не успели завершиться дела с неразорвавшимся снарядом, как возникла другая новость.
Кто-то прибежал и сказал, что на конюшне второй бригады собрали новобранцев и учат их стрелять. Со всех ног побежали туда.
А там действительно группа молодых парней, одетых пока в гражданскую одежду, отрабатывала строевой шаг под руководством командира в форме. Среди мобилизованных были молодые ребята из нашего села и окружающих сел, которым за время оккупации исполнилось восемнадцать лет. Были и постарше, которые по каким либо причинам не довелось служить в армии. Те, которые при помощи наших женщин освободились из немецкого плена, а потом прятались от немцев, те, которые попали в окружение и не могли пробраться к своим. К большому удивлению среди мобилизованных увидели и наших соседей – дядька Герасима и дядька Егора. Еще несколько дней назад они ремонтировали свои сгоревшие хаты, и вот теперь они – военные. После строевой подготовки будущие солдаты стали изучать минометы и навыки прицеливания. Для нас эта наука была сложной и непонятной, поэтому нас больше интересовали тяжелые чугунные, круглые плиты, которые служат опорой для такой же тяжелой металлической трубы. Устанавливали такую трубу под небольшим уклоном на плиту. Сверху в жерло этой трубы полагалось опускать мину хвостовиком вперед. Мина под собственным весом скользила вниз по трубе, ударялась своим взрывателем в установленный внутри в самом низу трубы боек. Мина через мгновение вылетала из трубы, летела в нужное место и там взрывалась со страшным грохотом. И, естественно, с роем разлетающихся вокруг смертоносных осколков. К счастью, это мы уясняли пока теоретически, без практической стрельбы, как и все будущие минометчики. А вот Петя вечером рассказывал, что на Вершине – это часть села за Александрушкиным садом — есть такие же подготовительные курсы, где новобранцев учат на зенитчиков и уже они начинают практические стрельбы. Но туда, на Вершину, мы не побежали, хотя и очень хотелось, потому, что далековато и взрослые нас одних так далеко не пускают. Но результат работы зенитчиков мы увидели буквально на следующий день. Сидели всей компанией в глубоком окопе на огороде дядька Егора и рассматривали найденную в тутовнике винтовку и спрятанную от взрослых тут же, на дне окопа. Услышали наверху какой-то сильный шум, громкие крики на улице и во всех окружающих дворах. Быстро выскочили наверх и увидели бегущих в степь мимо нашей хаты ребят с Прогона, множество старших ребят, и даже взрослых. Все с криками неслись в степь, показывая руками в небо. Спрятали свое сокровище в листве на дне окопа, тоже помчались что было сил за всеми следом. И хотя мы порядком отстали от других – все же успели увидеть дымный след за падающим в сторону трех курганов самолетом. Мы за последнее время уже как-то привыкли к летящим самолетам, даже не обращали на них особого внимания, особенно если летели они высоко или в стороне от села. Но тут случай особый. Самолет быстро снижался, за ним тянулся шлейф дыма, потом он с воем пролетел над курганами и скрылся из поля зрения за бугром. Несколько секунд спустя из-за бугра послышался глухой взрыв, а над степью поднялся столб черного дыма. Но внимание всех было приковано к небу. Там, прямо над головами, с безоблачного, синего, но уже холодного осеннего неба медленно спускался парашют. Под его красным, очень ярким на фоне небесной синевы куполом, висел летчик. По всем предположениям он должен был приземлиться возле трех курганов, на самом верху кряжа. Но ветром его отнесло почти к самому шляху, в нескольких сотнях метров от нашей хаты. Выбежавшие уже под самый кряж любопытные, а также два открытых джипа с вооруженными красноармейцами, тоже быстро развернулись и примчались к месту приземления. И как раз вовремя. Парашютист приземлился метрах в десяти от нашей компании, я все это видел своими глазами — поэтому хорошо все помню. Это был молодой немец, почему-то без головного убора. Пока он расстегивал ремни парашюта, освобождался от строп — наши военные стояли кольцом вокруг с направленными на него автоматами. Но тот и не думал сопротивляться. Закончив с парашютом, расстегнув свою кобуру, отдал пистолет ближайшему нашему офицеру и поднял руки. Все столпились вокруг немца, военные обыскали его, изъяли какие-то документы, потом посадили пленного в джип и увезли в село, в центр. Все зеваки разошлись, пацаны по какой-то непонятной привычке гурьбой бросились вслед уезжающим с добычей автомашинам. Из-за всей этой суетой с парашютистом, никто не обратил внимания на лежащее в сторонке ярко-красное полотнище парашюта. Оно бы так и осталось лежать какое-то время в бурьяне, если бы шустрый и смекалистый Коля Пругло не столкнул его незаметно в находившуюся рядом воронку. Потом вместе с Петей прикрыли парашют прошлогодним сухим бурьяном. А когда никто до следующего дня парашютом не поинтересовался – перенесли его в село, поделили по — братски, надежно перепрятали.
Андрушкинская улица
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
А по шляху мимо нашей хаты на запад каждый день передвигались войска. Грузовики колонами и поодиночке, конные упряжки с какими-то грузами под парусиной, своим ходом двигалась пехота, танки и артиллерия, а однажды проехала колонна автомашин, где вместо кузова виднелись какие-то ребристые конструкции, прикрытые брезентом. Это «Катюши» — пояснил всезнающий Петя. Я тогда ничего не знал про это грозное оружие, и само его интересное название тоже мне ни о чем не говорило. Но проехали эти машины мимо нашего двора, как и десятки других машин. И все в одном направлении – на развилке против улицы Прогон большая часть войск продолжала двигаться прямо на запад, по дороге на Куркулак, другая – сворачивала на юг, в сторону Очеретоватого. Как-то незаметно оказалось, что и с нашего села в том же направлении тоже ушли почти все воинские подразделения. И стало как-то пусто и неинтересно. Осталось только вспоминать ту обстановку легкости и доброжелательности, которая окружала всех нас в последнее время. Я долго ощущал тепло шершавых рук после того, как пожилой усатый солдат погладил меня по голове, сказав, что у него дома есть такой же, моего возраста мальчик, наверное, подросший за это время. Развязал свой вещевой мешок, порылся в нем, вручил мне кусочек сахара. А как забыть военных девушек, угощавших меня соленым, ноздреватым, липким, но таким вкусным солдатским хлебом со своей походной пекарни. Вспоминаю и молодого веселого солдатика, которому я помогал набивать пулеметные ленты и который угостил меня брикетом горохового концентрата. Этот твердый кусок прямоугольной формы полагалось бросать в кипящую воду, что бы получился целый котелок горохового супа. Но я его сгрыз целиком и все равно он мне показался необычайно вкусным – в его составе уже была положена соль, перец, другие приправы. А вот теперь в селе пусто, скучно и неинтересно. Настали дни, когда по нашему шляху прошумит одна или две машины и снова тишина. Но появились звуки, похожие на отзвуки дальней грозы. Так же гремел гром, так же вспыхивали на западе зарницы, как будто там без конца сверкали молнии. А через несколько дней и грохота не стало слышно, только небо беззвучно вспыхивало над Куркулаком. Да и то было видно только по вечерам. До самой поздней ночи мы втроем сидели под хатой и смотрели в ту сторону. Ночи стали холодными, с ветром, но мы в хату не заходили, сидели в темноте, смотрели, как между звезд летали светлячки – то роем неслись в одну сторону, то в другую, то пересекались друг с другом. И все это без звука, без шума. Иногда их полет по небу прекращался, потом их появлялось так много, словно это был праздничный салют. Все огоньки были разноцветными, яркими, но мы уже знали, что эти красивые светлячки не что иное, а трассирующие пули, том числе и самые страшные – разрывные. Когда я слышу песню «Темная ночь», то меня охватывают те же чувства, как и те темные вечера поздней осени 1943 года. Несмотря на некоторые различия в тексте этой песни – весь ее настрой, весь ее фон, точно соответствует запомнившейся мне на век действительности. Тогда ночь не была совсем темной — светила небольшая луна, но ветер гнал по ночному небу облака, они временами закрывали луну, и тогда действительно становилось вокруг темно. И ветер свистит не в проводах, а в сучковатых ветках абрикос, но пули также летят над степью, хотя их и не слышно. И настроение тоскливое, тягостное, чему и способствует окружающая обстановка: ветер, холод, свист, темнота вокруг. За нашей хатой большое село – сожженное, разоренное, в такой темноте без света – нигде ни одного огонька во всей округе. Военная темная ночь. Днем по селу пошли пока неясные слухи о том, что за Токмаком идут тяжелые бои. Что это действительно так, мы убедились несколько дней спустя. Необходимое отступление. «Войска Юго-Западного фронта к 22 сентября 1943 года отбросили врага за Днепр, на участке от Днепропетровска до Запорожья, а войска Южного фронта подошли к правому фасу Восточного вала – рубежу на реке Молочной, завершив тем самым наступательную операцию по освобождению Донбасса. Гитлеровское командование принимало все меры к тому, чтобы удержаться на Днепре. Немецко-фашистские войска ожесточенно пытались остановить нас. Попытки же нашей 5-й ударной и 2-й гвардейской армии преодолеть в течение последних суток с ходу оборонительный рубеж по западному берегу реки Молочной не имели успеха. Основная оборонительная полоса противника проходила по резко возвышающей над долиной реки Молочной гряде высот западных отрогов Приазовской возвышенности. По данным всех видов нашей разведки, они были серьезно оборудованы в инженерном отношении, имели развитую сеть противотанковых рвов, две-три линии траншей на глубину от 3 до 6 километров, с добротными для обороняющихся убежищами. Обороняла этот рубеж, помимо отступавших с востока и сильно потрепанных немецких войск, еще и свежая 4-я горнострелковая дивизия немцев, на помощь которой продолжали поступать другие свежие силы в большом количестве. По данным нашей разведки, гитлеровское командование отдало приказ драться на этом рубеже до последнего солдата. 26 сентября после часовой артиллерийской подготовки Южный фронт перешел в наступление. Началась Мелитопольская, чрезвычайно трудная для нас операция, длившаяся до 5 октября. Противник оказывал ожесточенное сопротивление, проводил многократные контратаки пехоты и танков при поддержке значительных сил авиации. Завязались ожесточенные кровопролитные бои и лишь 13 октября 51 –я наша армия ворвалась с юга в Мелитополь, а войска Юго-Западного фронта, возобновив наступление на своем участке фронта, освободили в этот же день город Запорожье». Так писал впоследствии Начальник Генерального штаба Василевский о событиях тех дней, которые происходили в те времена в нашей местности. Ведь все эти географические названия – это знакомые даже мне в те годы – находились рядом: Токмак – 30 км, Мелитополь – 90 км, Молочанск и озеро Молочное – чуть подальше. Из других источников известно, что немецкое высшее командование стремилось создать по Днепру так называемый «Восточный вал» — мощную оборонительную линию, которая была бы в состоянии сдержать наступление советских войск. Кое-где в военной литературе утверждалось, что Гитлер даже издал приказ, подобный сталинскому приказу №227 «Ни шагу назад!», обязывающий фашистов стоять на смерть, до последнего солдата. Это несомненно сказалось на всей обстановке и привело к тому, что с Крыма и юга Украины немцев смогли выгнать только в 1944 году. Тогда как на севере Украины и в Белоруссии наши войска к этому времени уже вышли на государственную границу. Но всего этого мы тогда не знали и знать не могли, но последствия этой кровопролитной и неудачной для наших армий Мелитопольской операции мы вскоре ощутили на себе в полной мере. О ней в многочисленных послевоенных мемуарах обычно говорили неохотно, многое замалчивалось.
А у нас начались осенние дожди, принесшие с собой слякоть и распутицу. Что это такое — я уже говорил. Это когда ноги проваливаются по щиколотки в раскисший чернозем, а обратно их не вытащить из-за налипшей грязи по пуду на каждом ботинке. Это когда колеса машин или телег уходят на полметра в липкое месиво и с большим трудом способны провернуться вокруг оси. А добавьте к этому моросящий с небес непрерывный дождь, сырой холодный, порывистый ветер и тогда будет понятна вся «прелесть» такой погоды. И эта погода заставила всех перебраться в помещения, в теплые хаты, и только большая нужда заставляла некоторых взрослых выбираться наружу и идти куда-нибудь по делам. А так все старались находиться по домам. И чем заниматься в таких случаях? Сходить к соседским ребятам – нет желания выходить в эту сырость, да к тому же и у них также скучно, неинтересно, сумрачно, как и везде. Солдаты с села ушли. Теперь везде глухая тишина и безмолвие. Темнеет рано небо не видно ни зарниц, ни трассирующих пуль – все вверху затянуто сплошными, серыми, низкими тучами. Остается одно – смотреть в окно на пустынный шлях или опять вытащить книги и заняться чтением. Пользуясь наличием свободного времени — во всех учебниках расклеили листы запрещенных немцами страниц. Порадовались, что в тогда не запачкали их чернилами или красками – теперь бумагу местами подчистили, кое-где подклеили или, наоборот, стерли клей и учебники приняли благопристойный вид. Школа пока не работает – находимся в прифронтовой полосе. Так что сижу у окна, как красна девица и наблюдаю, что делается в пространстве перед нашей хатой. А там слышен натужный вой тяжелогруженой машины. Ее пока не видно, но шум ее мотора все сильней слышен со стороны Александрушкиного сада. Наконец мащина, все обляпанная грязью, медленно пробираясь по заполненной дождевой водой колее, свернула на обочину как раз против нашей хаты и остановилась. Это был «Студебеккер». Так называлась новая для нас машина американского производства. Я уже такую машину видел, несколько штук подобных грузовиков уже проезжали по шляху мимо нашей хаты, одна даже зачем-то останавливалась на Прогоне. Ее некоторые военные тоже впервые видели, а те кто видел и знал про эту машину – очень хорошо о ней отзывались. Хвалили и машину и союзников, которые ее прислали. Эта была загружена какими-то ящиками и была забрызгана до такой степени, что не видно было, какой краской она выкрашена. Я смотрел, как из кабины вылезли двое — мужчина и женщина. Военные, оба в форме. Парень — шофер, солдат как солдат, военная же девушка была совсем не похожа на тех девчат из хозяйственного, банно-прачечного и хлебопекарного батальона, которые стояли в нашем дворе некоторое время назад. Эта отличалась от них и внешним видом, и формой, и еще чем-то неуловимым. Сейчас бы я сказал, что она была просто красивой – и лицом, и фигурой, и своими движениями. Это было заметно даже издали. На ней была форменная, хорошо подогнанная гимнастерка, синяя юбка, пилотка набекрень, за спиной небольшой рюкзак, в руке шинель. На груди – полоска орденских планок, красный гвардейский значок. Пока они счищали на крыльце грязь с обуви, а потом шоркали подошвами о кучу курая, я смотрел на них с любопытством и интересом. Обратил внимание, что даже в такую слякоть сапоги ее не очень забрызганы и вообще вся она такая аккуратная, чистенькая, форма военная сидит на ней с каким-то шиком. Мама занималась чем-то в кладовке, услышала, что кто-то пришел, и по законам сельского гостеприимства, выскочила на порог. Хотя гости уже и без этого открывали входную дверь, так что в хату прошли они уже все вместе. Девушка спросила – можно ли у нас переночевать, на что мама пригласила располагаться, раздеваться и чувствовать себя, как дома. В те времена, как-то не принято было отказывать человеку в пристанище – ведь ни гостиниц, ничего другого подобного в то время люди не знали. Не ночевать же людям на улице, у всех без исключения бывает, что ночь застает человека в пути. Это все понимали и без разговоров предоставляли кров. А уж солдатам – тем более. Однако шофер объяснил, что ночлег требуется только девушке, этой его попутчице, а ему надо немедленно ехать дальше и сейчас ему важно убедиться, что девушка устроена на ночь. Из дальнейшего разговора выяснилось, что она уже третьи сутки – где пешком, а где на попутном транспорте добирается в свою часть, которая должна быть где-то в районе между Запорожьем и Днепропетровском. Сегодня же ей повезло – от самих Михайловских хуторов она ехала на автомашине в нужном ей направлении. Теперь же машина со своим грузом должна ехать на Токмак, ей надо добираться до Орехова и дальше. Мама стала уговаривать заночевать и шофера, тем более, что дело идет к ночи и по такой дороге в темноте будет трудно проехать, на что шофер ответил, что он очень торопится, что его груз очень ждут в его части и надо как можно быстрее добраться до Токмака. Мама объяснила, что на Токмак можно проехать и через Очеретоватую и через Куркулак, дорога через Куркулак хоть и несколько короче, но хуже, потому, что больше спусков и подъемов. Хотя и ту и другую дорогу после вчерашних дождей так развезло, что разумней переночевать у нас, тем более, что места всем хватит и большую печку сегодня топили, будет спать тепло. А завтра утром, когда дороги хоть немного просохнут, можно двигаться дальше. Тем более при дневном свете при такой слякоти все же по таких дорогах легче ехать. Но шофер повторил, что очень торопится, что его очень ждут. А машина у него сильная, выносливая, испытанная – пробьется по любой дороге. И через несколько минут его сильная и выносливая машина с недовольным урчанием медленно двинулась дальше. Судя по доносившимся звукам мотора – шофер выбрал куркулакскую дорогу. Девушка осталась в нашей хате. Первое время молча и устало сидела на лавке, бросив на табуретку шинель и свой рюкзак, а мы тоже то же молчали и во все глаза смотрели на неожиданную гостью, прилетевшую к нам неизвестно из каких краев. Пока что, еще не сказала ни слова, а уже вызвала к себе такую симпатию, что вся семья наша просто в нее влюбилась. Хотя это слово у нас практически не применялось, потому что считалось пафосным, высокопарным, чересчур интимным, что — ли. Взрослые не считали нужным его применять к месту, и не к месту, а предпочитали другое слово – «понравилась». Вот и эта военная девушка сразу нам всем понравилась. Я не знаю, как можно такое объяснить, но бывают такие люди – стоит им появиться среди людей, как сразу становиться вокруг светлей, и теплей, и веселей. И самому рядом с ними хочется быть более добрым, более лучшим, что ли. Не буду ставить в пример Юрия Гагарина – есть пример поближе. Таким был мой старший брат Петя. Таким людям, наверное, что-то бог дает, поэтому в любом окружении они сразу же становятся своими, близкими, вызывающими симпатию. Всю жизнь во всем старался подражать Петру Иосифовичу, хотел быть похожим на него, но, кажется, это у меня не получалось, к сожалению. А вот эта девушка – ничего особенного еще не сделала, ничего толком еще не сказала, а в нашей хате при тусклом свете керосиновой лампы, стало светлее. Казалось, что каждое, даже неприметное ее движение, взгляд, улыбка, ее фигурка, даже ее вещички – излучали такую необъяснимую прелесть, такую симпатию, что не понравиться эта девушка просто не могла. И мы все прямо к ней прикипели. Это выражалось в том, что мы все гурьбой бросились ей помогать. Помогли снять отсыревшие тесные сапоги, повесили шинель на гвоздик, где обычно висела наша одежда. Мама достала из большой печи теплую неостывшую еще воду, предложила девушке попарить уставшие ноги в тазике, а потом устроила ей в конюшне настоящую помывку, за что девушка была очень благодарна и довольна неимоверно. Еще бы! По ее словам, она уже почти неделю в дороге, спала не раздеваясь и мылась, где получиться. Потом мама поставила ее размокшие сапожки в печь для просушки, мы тем временем разогрели на плитке свой нехитрый ужин. Потом, помнится, мы все сидели на теплой лежанке, а она читала нам нашу же «Книгу для чтения» для третьего класса. И хотя эту книгу я уже знал почти наизусть – слушать ее чтение все равно было интересно. Потом мы все вместе – мама, она и нас, трое детей — сидели рядышком на лежанке и разговаривали. Девушка рассказала что зовут ее Галей, Галиной и что она с какого-то уральского города, отец на фронте, она же ушла в армию добровольно, дома осталась мама с сестренкой и братиком . Они такого возраста, как и мы с Маней, отчего ей так приятно, несмотря на усталость, вот так сидеть и разговаривать с нами, будто побывала дома, в своей семье, а эти самые маленькие очень напоминают ее братика и сестричку. Такие же, наверное, подросшие за эти годы. Мама несколько раз за вечер выходила по всяким делам во двор и всякий раз, возвращаясь, удивлялась, что все время издалека все еще слышен натужное завывание тяжело загруженной машины. И удивлялась, как далеко и гулко разносится по пустой степи этот звук.
На дамбе через Вербовую
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
А утром, во дворе был страшный туман. Когда он рассеялся, мы всей семьей проводили, как родную, как члена семьи нашу неожиданную гостью за ворота, мама рассказала и показала, как добраться до Саивки, где больше вероятность поймать попутный транспорт до Успеновки или до Орехова, а там по железной дороге и до Запорожья. Когда прощались, она обняла всех троих, поцеловала маму и исчезла в тумане. Больше, к сожалению, мы ее не видели и не слышали о ней, хотя она записала наш адрес и обещала прислать весточку по прибытии в часть. Какая у нее была военная специальность – она говорила, но я, к сожалению, не запомнил, а теперь и спросить некого. Но на всю жизнь осталось какое-то светлое и теплое воспоминания о встрече с этим человеком на трудных дорогах войны. И что интересно, сотни людей за много лет побывали в нашей хате – то дорогу спросить, то воды попить, а то и просто отдохнуть. Это понятно, ведь хата наша находится у самой дороге, по которой в ту или другую сторону передвигалась масса разных людей. Но только эта стройная и хрупкая девушка в военной форме, с офицерскими погонами запомнилась так надолго. Оставила в памяти всей нашей семьи глубокий, неизгладимый след, не совершив при этом ничего героического и необыкновенного за те половину суток, которую она провела в нашей хате. А мы, потом, когда заходила речь о войне и оккупации, неизменно вспоминали военную девушку по имени Галина.
Тем временем резко, как иногда у нас бывает, изменилась погода. Вместо северо-западного ветра задул юго-восточный «афганец» и установилась теплая, солнечная и безоблачная погода. Даже не верится, что вчера шел дождь, было пасмурно, тоскливо, висели низкие, сырые тучи. А теперь погода, как летом. Может это и есть настоящее «бабье лето?» Под теплым солнышком быстро просыхала земля. Сидевшая столько времени по темным хатам ребятня дружно высыпала на воздух, во дворы, на улицу. На Прогоне появились чудом сохранившиеся после оккупации коровы, их осталось только три на две улицы. Но на три пасущихся коровы требуется три пастуха, а три пастуха – это уже компания, а где компания, коллектив, там уже интересно, туда уже тянет. И малу – помалу на Прогоне собрались ребята практически со всего нашего конца. Я уже, наверное, вырос основательно, потому, что мне уже становилось скучно в компании девчонок – Гальки, Любки да Мани и я через огород тетки Явдохи тоже выбрался на Прогон, как это уже делал не раз после прихода наших солдат. А там, вокруг пастухов и пасущихся коров шумела вся наша братия. Даже самому сейчас интересно – сколько же на тогда было. Что семьи тогда были многодетными, я уже говорил, а вот сколько было ребят моего возраста – надо посчитать. Не буду брать всю мелюзгу или старших ребят – меня интересует только 1937 и 1938 годы, т. е. те, кто потом пошел учиться вместе со мной в первый класс. Вот они: Толя и Вася Мирошниченки, Вовка Лысенко, Коля Лемишко, я – это с нашей коротенькой улицы. Федько и Вася Евтушенко, Вася Шаповал, Андрий Шаповал, опять же Шаповал только Иван. Потом Дорошенки – Микола да Мишка, еще Валька Жук и Галька Блат, Вовка Бакута. И еще — Ленька Шиян, Иван и Гриша Лемишко, Ваня и Яша Хвостик, Митька Денисенко, Света Харченко и Ваня Пругло – это все ребята с улицы Прогон или Донской, как называют ее взрослые. Получилось 23 (двадцать три!) человека на тридцать дворов. А я ведь не считал еще Гальку с Маней и Любкой, которые оставались дома. Вот сколько всех собралось вместе в тот день на краю села против двора дядьки Василя Шияна, вдоль шляха с Вербовой на Куркулак! Все одеты во что горазд, во всякое тряпье, которое и одеждой назвать нельзя, все без исключение босиком. И не потому, что мода такая была, а потому что не было никакой обуви, несмотря на то, что по утрам уже лужи подмерзали. Но это все мелочи. Главное, что штанины подвернуты до колен, а девчата как-то по особому подоткнуты длинные юбки или платья, чтобы ничего не стесняло движений, чтобы было чувство свободы. Греет солнышко, дует теплый ветерок, хорошая погода, хорошая компания, хорошее настроение. Земля по обочинам шляху уже почти подсохла, только посредине в глубоких колдобинах блестит вода да жидкая грязь. Вдоль дороги зеленая трава, подросшая за недели дождей, коровы аппетитно и с жадностью ее едят, медленно продвигаясь вдоль разбитой колесами грузовиков дороги, все дальше и дальше уходят за село. Вся наша компания так же медленно передвигается, следуя за коровами и не отставая от них. У нас есть чем заняться. Под ногами неограниченное количество превосходного материала, из которого умный человек может сделать все, что угодно. Материал этот – подсыхающий чернозем, который еще вчера был ловушкой и обузой для всего едущего и идущего, прилипая пудами к ногам и колесам. Сегодня под воздействием солнца и ветра он превращается в мягкий, пластичный пластилин, из которого можно вылепить, что угодно. Еще денек такой погоды и он под колесами начнет вминаться, выравниваться , чтобы через некоторое время стать твердым, гладким и ровным. как асфальт. Но не это нас сейчас интересует. У нас дела более важные – у нас соревнование. Надо взять комок чернозема, размять его пальцами, скатать шарик. Потом насадить этот шарик на конец хворостины или палки. Потом с размаху запустить его в воздух так, чтобы шарик улетел при этом на очень большое расстояние. Кажется, простое дело, но здесь требуется определенный навык, чутьё, расчет, глазомер. Были среди нас свои лидеры, чемпионы и мастера, которые могли запустить свои шарики на семьдесят или даже восемьдесят метров. И пользовались они среди нас почетом и славой не менее, чем нынешние чемпионы по поеданию сосисок Когда надоедало вести стрельбу комками грязи, начинали изготовление и подрыв гранат. Материал – тот же – мягкий и податливый черноземный пластилин. Надо изготовить цилиндр, формой схожим на обыкновенную стеклянную банку. Стенки должны быть толстыми, донышко – потоньше. Когда с силой хлопнуть открытой частью этой емкости о землю – раздастся громкий хлопок, похожий на взрыв гранаты, а донышко разлетается вокруг, как осколки. А если слепить фигуры немцев, немецкие танки или что-нибудь другое вражеское, установить эти фигуры или даже целые армии врагов на какой-нибудь бугорок, а потом с большого расстояния все это расстреливать комьями все той же грязи – это же такое увлекательное занятие. Летят в небо и опускаются на позиции противника «мины» и «снаряды». Оглушительно взрываются «гранаты», десяток «катюш» уничтожают «врага». И все это при дружных и громких воплях двух десятков глоток, ликующих при удачном попадании в цель. Мы всегда побеждали врагов, потому что «наше дело правое». Вот такие были военные игры военных детей в военное время. А коровы тем временем медленно и постепенно продвигались вперед, сгрызая пышно разросшееся за время дождей разнотравье по обочине. Вслед за ними и наше войско перемещалось все дальше и дальше от села вдоль развороченной грунтовой дороги. Хотя, по сути дела, дороги-то не было. Вместо проезжей части – две канавы по полметра глубиной, кое-где еще заполненных водой, гребни развороченного чернозема с подсыхающими сверху корочками. Будто проехал в этом месте какой-то огромный трактор с гигантским плугом и распахал весь шлях от Александрушкиного сада, мимо наших улиц и дворов и дальше по куркулакской дороге. Я сообразил, что это наш вчерашний гость на своем «Студобеккере» поехал по этому шляху, по которому ближе и быстрее можно добраться до Токмака.
За огородом дядька Василя Шияна была плантация тутовника. Односельчане издавна культивировали разведение коконов шелкопряда, сдавали коконы государству за хорошие деньги, считали это дело выгодным. Звери эти могли существовать, только поедая большое количество листьев туты или шелковицы. Поэтому деревьями туты были засажены гектары земель, в том числе в конце нашего огорода. Как и здесь, за селом, где дорога проходила мимо огородов, мимо тутовника, рядом с балкой. Балка была не широкой и не глубокой, зато с крутыми склонами. В дождливое время по ней со всего кряжа стекали талые или дождевые воды, из-за крутизны здесь всегда возникали проблемы с проездом, поэтому издавна на дне балки существовал небольшой мостик. Впрочем, это сооружение и мостиком нельзя назвать, потому, что по сути это была гать, настил из корявых обрубков абрикосовых, кленовых стволов, присыпанных для надежности песком, дерном, хворостом и редкими для наших краев камнями песчаника. Под этим, если можно так сказать, мостом просматривалось отверстие для пропуска воды при ливнях летом и талых вод весной. Хоть и примитивное было сооружение, но до этого дня через балку можно было спокойно проехать, пройти, провести корову или даже целое стадо через эту переправу. Теперь же этот мостик представлял собой жалкое зрелище. Две ровные и глубокие траншеи, проделанные колесами автомашины в раскисшем грунте, превратили спуск в балку, подъем да и сам мостик во что-то невообразимое Все было разворочено, перемешано и облеплено грязью. И из этой грязи теперь торчали обрубки древесины, стебли кукурузы да подсыхающие булыжники песчаника. И коровы, и мы перебрались через балку и разрушенный мост на ровное место и увидели еще более впечатляющее зрелище. Если до этого след по шляху был хоть и глубоким, но ровным, то здесь, в неприметной ложбинке картина напоминала Мамаево побоище. «Студебеккер» был машиной действительно мощной и сильной. Траншеи, прорытые его колесами в раскисшем грунте, пересекали дорогу во всех направлениях вдоль и поперек, а в центре зияла особенно широкая и глубокая яма. Видимо, в этом месте машина буксовала, и чем больше крутились колеса на одном месте, тем больше они зарывались в землю. Шофер, видимо, прилагал отчаянные усилия для освобождения своей машины из плена. Об этом свидетельствовали принесенные с мостика куски дерева, бесчисленные куски камня, охапки бадылья да соломы с поля. Наверное, и лопатой пришлось потрудиться немало и снова раз за разом садиться за баранку, чтобы выдернуть машину. Вот почему мама так долго слышала шум машины вчера вечером и ссылалась при этом на пустую и гулкую степь, когда все шумы слышны за десятки километров. Нет, все это время шофер мучился на одном и том же месте, в темноте, один, без помощи и надежды. Но все-таки сумел выбраться, о чем говорила и дальнейшая такая же глубокая, но ровная колея, идущая далеко к кряжу в сторону Куркулака. А здесь, на самой большой куче развороченной земли, посреди шляха стоял артиллерийский снаряд. Именно стоял, увязнув своей казенной частью в грунте, а острием направлен в небо. Из-под снаряда торчат остатки снарядного ящика, перемазанные грязью и сломанные в щепки. Я такие снаряды уже видел. Это был снаряд дальнобойной гаубицы весом, наверное, килограмм сто пятьдесят, высотой примерно, как мой рост в то время. Снаряд при всех этих пробуксовках, видимо, свалился на землю и никаких сил и возможностей не было одному человеку водрузить его на место. Так и остался он на проселочной дороге, в полукилометре от огорода Василя Шияна стоять на самой высокой куче развороченной земли. Так стоят на старте ракеты, готовые взлететь в космос. Кто-то из ребят для разнообразия предложил разжечь костер из щепок и остатков снарядного ящика сухого бурьяна, благо на всю нашу компанию было одно-единственное огниво. Владельцем его был Колька Дорошенко, он им очень дорожил, очень дорожил и гордился. Еще бы – это была редкая и незаменимая вещь, и не только для него, но и для всей семьи. Кусок хорошей стали, клочок сухой ваты, выдранный из старой телогрейки и самая главная ценность в наших местах – подходящий кремень. Вот и все орудие для добывания огня. Спичек днем с огнем не найти, зажигалки – на вес золота, большая ценность То ли дело – огниво. Ватка в качестве трута – не проблема, кресало – любой подходящий осколок снаряда или мины, благо под ногами таких осколков достаточно, а вот кремень – привозили с других мест по случаю. Бывали случаи обмена – за хороший кремень не жалко было отдать полный кисет табака – самосада. Зато у тебя в руках источник огня, целое состояние. Прижмешь пальцами трут к кремнию, пару ударов кресалом по кремнию – и вот уже дымит вата. Надо ее раздуть посильнее, поджечь сухую бумажку или травинку – и дело в шляпе. Но у нас бумажки не было, травинки сухой после дождей не нашлось, и костра, естественно, не получилось. Вернулись к прежним играм, лепили из черноземного пластилина разные фигуры и с расстояния в пятнадцать шагов расстреливали их комьями Не знаю, кто первый придумал установить фигурку немца на самый конус снаряда. Там литое чугунное тело снаряда заканчивался конусным взрывателем, прикрытым металлическим колпачком, похожим на тот, которым закрывают сейчас пивную бутылку. Но колпачок взрывателя более толстый и прочный. Мне это все было знакомо. Колпачок прикрывал самую чувствительную часть взрывателя от случайных толчков и ударов. Иначе взрыватель сработает до поры, до времени и произойдет взрыв. Вот на этот взрыватель, на самую верхнюю конусную часть снаряда мы и стали устанавливать вылепленные фигурки, которые следовало разбомбить. Это оказалось гораздо сложней, чем если бы цель стояла на земле. Потому, что она находилась на высоте, как бы в пустом пространстве и целиться надо было более тщательно. И дистанцию стрельбы мы увеличили. Не так – то просто было попасть в такую маленькую цель с расстояния пятнадцати шагов колобком размером с куриное яйцо, но так было гораздо интересней. Потом, как-то незаметно, кое-кто вместо комков земли начал швырять небольшие камешки, выковыривая их из грязи, которые вскоре закончились. Но не закончились камни более крупные и более тяжелые. Хотя мы, как военные дети, знали, что так делать нельзя, что это шутки плохие – снаряд может сдетонировать со всеми вытекающими последствиями. Но несмотря на это – град камней сыпался на снаряд, нередко попадая в самый чувствительный и опасный конус взрывателя. Уже самая хулиганистая и бойкая из всей компании – Валька Жук – начала кричать, что это опасно, что это надо прекратить. Тем более, что коровы наши ушли далеко от нас. Но как — будто бес вселился в этих пацанов. Мы же герои, нам же стыдно выглядеть перед девчонками трусами. Есть же среди нас же почти взрослые парни. Может показаться невероятным такие мысли шести — семилетних кавалеров, но уверяю вас – что было, то было. И продолжали бомбардировать камнями опасную игрушку. От ударов снаряд глухо звенел, иногда шатался на своем мягком фундаменте, но продолжал держаться по- прежнему во всей своей красе. Но тут после чьего – то особо меткого удара по корпусу взрывателя с него со скрежетом слетел гофрированный колпачок и отлетел метров на пять в сторону. И из конуса снаряда, как из кратера вулкана, со свистом вырвалась тонкая струйка синеватого дыма, украшенного снизу желтыми огоньками искр. Все мгновенно застыли. Замерли. Оцепенели. Но и дымок, и искры как-то сами по себе вдруг прекратились, а мы, не чуя под собой ног, бросились в рассыпную и только на значительном удалении опомнились, остановились, перевели дух и оглянулись. Наше страшилище, как ни в чем ни бывало, так же стояло среди развороченного чернозема и конус его был направлен в зенит. Как я сейчас понимаю – это было для нас везение, небывалое чудо, которое случается раз на миллион. Знаю по опыту, по учебе химии и физике, по службе в армии – если во взрывателе началась реакция окисления, то ее уже никакие силы не могли приостановить. Повторяю, только великое чудо смогло тогда предотвратить взрыв. А взрыв снаряда такого калибра живого места не оставил бы в радиусе десятка метров вокруг. И тогда, считай, от всего населения 1937 и 1938 года рождения нашей улицы, остались бы, как сейчас говорят, одни фрагменты. А ведь среди нас было немало и двух- и трех летних, которых девочки – няньки тоже брали с собой для присмотра. От них даже фрагментов не осталось бы. Поостыв от страха, забрали своих коров и, обойдя стороной место великой нашей битвы вернулись домой. Как потом выяснилось, никто не поделился со взрослыми, с мамами, со старшими нашими братьями и сестрами происшедшими событиями. А зачем? В то время это не было, чем-то из ряда вон выходящим. А снаряд мы оставили там, где он и стоял. Но на следующий день его кто-то убрал. Тем более, что на наших шляхах начались другие события.
Вид с трех курганов на Дон
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————
С той страшной ночи, проведенной в шуршащей кукурузе, когда вокруг полыхали пожары, а по шляху рычали машины отступающих немцев и в двух шагах от нас туда – сюда пробегали легковушки, прошел месяц. Это было время, насыщенное такими интересными событиями, такими незабываемыми впечатлениями и невероятными поворотами, что врезались в память навечно. Но постепенно уменьшилось, а после и почти совсем прекратилось всякое передвижение по нашим шляхам, ни на запад, ни на восток. Прекратились отзвуки дальней грозы над Токмаком и Мелитополем, исчезли в ночном небе беззвучные следы трассирующих пуль. Мало-помало иссяк поток транспортов с ранеными бойцами, а из больницы и временных госпиталей из колхозных помещений и наполовину сгоревших хат перевезли людей для лечения и выздоровления в тыл или более подходящие условия. Осенняя слякоть и непогода загнала всех сельчан в наши маленькие, полутемные комнатки, а нехватка обуви и одежды еще больше заставила сидеть всех, особенно детей по домам. Ни мы не выбирались за порог, ни к нам никто не приходил. Лишь изредка прибегали Галька или Любка, да мы по каким-либо делам стучались в их хату. Кажется, такой глухой и сонной поры у меня еще не было. И тут со всей остротой вылезла у меня беда, о которой я еще не рассказывал, потому что более важные дела и события последнего месяца не давали мне возможности поведать об этом. А началось это буквально на следующий день после бегства немцев – меня почти каждую ночь мучили ночные кошмары. Стоило только прислонить голову к подушке и покрепче уснуть, как начинаются сновидения. Сначала совсем безобидный сон. Например, будто играем мы всей компанией во дворе в прятки. Я спрятался в узкую щель между стогом соломы и скирдой кукурузного бадылья, это такое надежное убежище – никто меня здесь не найдет. Потому, как меня здесь снаружи невозможно обнаружить из-за свисающих стеблей соломы, мне же отсюда прекрасно видно, как Галька тщетно ищет меня по всему двору, а найти не может. Наконец она раздвигает солому, заглядывает в щель. И тут я вдруг вижу, что это совсем не Галька, а бородатый мужик, так напугавший меня в кукурузе в ту ночь. У него черные растрепанные волосы, черная шляпа, красные хищные глаза. И не на ногах он стоит, а на четвереньках, потом приподнимается и тянет ко мне страшные руки с длинными ногтями. Со всех сил стараюсь удержаться, чтобы не закричать, ведь девчонки где-то рядом, подумают, что я самый последний трус. И все же не могу удержаться – кричу во всю глотку и просыпаюсь. Оказывается, лежу на своей печке между Маней и Петей, своим криком уже всех разбудил, мама вскочила с лежанки, успокаивает меня, держит на моей голове теплую руку. Постепенно перестаю всхлипывать, успокаиваюсь, засыпаю. На следующую ночь опять повторяется кошмарный сон — снится, будто послала меня мама наломать молодых початков кукурузы, чтобы сварить к обеду. День солнечный, мама возле плиты что-то делает, во дворе ребята играют – ничего вокруг опасного. Забираюсь в кукурузные заросли, выбираю подходящие початки, выламываю их, складываю в плетеную корзинку. Вдруг сзади слышен какой-то шорох. Оглядываюсь, а кукуруза уже не зеленая, а осенняя, сухая и желтая, высохшая и шуршит как – будто листья у нее сделаны из жести, и шуршит ими не ветер, а все тот же страшный черный волосатый мужик и тянет ко мне свои крючковатые пальцы. Опять просыпаюсь с истошным криком, опять среди ночи все тоже просыпаются, успокаивают меня. И так чуть ли не каждую ночь. Очень меня угнетали эти кошмары. И сами по себе – нежелательные и страшные лично для меня, но и потому, что они приносили много хлопот и беспокойства окружающим меня родным людям. Из-за этого я чувствовал себя постоянно виноватым, а поэтому несчастным. Мама уже решила забрать меня с печи, начала на ночь укладывать рядом с собой на лежанке. Результат тот же. Разве только с той разницей, что теперь просыпалась лишь одна мама. Но все равно я очень переживал, мне было очень стыдно и неприятно, что я так недостойно выглядел перед домашними. Откуда я мог тогда знать, что это прицепилась ко мне болезнь. И называется эта болезнь в просторечии — «перепуг», а возникает она после сильного нервного потрясения. И что не такая уж редкая по тем временам болезнь. Несколько позже я узнал, что мой двоюродный брат Петя Злыденный с Очеретоватой тоже страдал «перепугом» — начал сильно заикаться после такого же внезапного испуга. По словам тетки Марии, его матери, над головой Пети, игравшего на земле под вишней, подкрался бесшумно немец, сделал выстрел из автомата, а потом долго и весело хохотал, потешаясь над испугом ребенка. Вот такие были шуточки у идиота. А другой мой земляк, живший во время оккупации в то же время, только в соседней области – народный артист Василий Лановой, тоже был заикой до седьмого класса, потому, что подобными шутками любил заниматься другой такой же фашистский шутник. Хорошо хоть в живых нас оставили эти весельчаки. И мне с подобным перепугом, правда, не в виде заикания, а в виде ночных кошмаров, тоже пришлось жить долгое время.
Так проходила жизнь осенью и зимой 1943 – 44 года – глухо, тоскливо, неинтересно. Находились все время в хате – ни мы никуда не выходим, ни у нас никто не появляется. На улице дожди и слякоть сменяются морозами и снегом. На шляху неделями нет никакого движения – будто мы одни в целом мире. Сидим в полутемной комнате, занимаемся, кто, чем может. Уже, наверное, в сотый раз перечитаны все имеющиеся в доме учебники, содержание которых я уже знаю почти наизусть. Уже ради интереса из сундука вытащены хранившиеся там церковные книги. И не только церковные книги, а и другие тоже, например «Коневодство» и «Садоводство». Эти книги были привлекательны хотя бы тем, что на каждой их странице были рисунки, а вот в книге «Краткий курс истории ВКПб» ни одной картинки нет. Здесь среди сплошной прозы есть только два коротеньких стиха, которые я прочитал и даже выучил наизусть, хотя там говорилось о совершенно непонятных для меня вещах. Я эти стихи помню до сих пор: «Мундир французский, погон японский, наган английский, правитель омский. Мундир сносился, погон свалился, наган сломался, правитель смылся». Через много-много лет я узнал, что речь шла о Колчаке. Но эти книги мне все равно было интересно рассматривать и читать, хотя я, повторяю, в них ровным счетом ничего не понял — ни в « «Житии святых», ни в «Курсе истории». Тем не менее, я сидел над ними часами и скоро, при подсказках взрослых, разобрался и со старославянской азбукой в «Житии святых» и с нормальными церковными текстами в «Молитвеннике» и «Псалтыре», в которых, кстати, тоже не было ни одной картинки. Делать-то нечего, а без дела, просто так, я сидеть не мог и не могу до сих пор. Как правило, мы весь день были дома одни. Мама почти ежедневно ходила в центр, возвращалась под вечер, рассказывала, что в конторе колхоза собираются люди, решают, что делать, как жить и как быть дальше. Колхоз, само собой разумеется, надо быстрее восстанавливать, без этого нельзя. Скоро весна, начнется работа в степи, а как пахать и сеять, когда ни тракторов, ни лошадей нет, в колхозных конюшнях только обрывки окровавленных бинтов. А десять тысяч гектаров колхозной пашни лопатками ведь не вскопаешь. Пустыми, хоть шаром покати, стоят и все колхозные коровники, свинарники и птичники. Везде полное разорение и запустение. Почти все хаты в селе стоят без крыш, прикрытые сверху кое-как и кое-чем. И государство в данный момент ничем не может помочь – идет такая страшная война. Газета пишет, что десятки тысяч сел на освобожденных от немцев территориях сожжены, разрушены, исчезли с лица земли. Из центра мама изредка приносила зачитанную до дыр газету, мы всей семьей вечерами перечитывали ее вслух от корки до корки. Это газета была для нас каким-то светлым лучиком. Хоть из нее узнали, что наши войска выбили немцев от Мелитополя за Днепр, прорвались через перешеек на Крымский полуостров, освободили Запорожье и Днепропетровск . Идут бои в районе Никополя, в недалеком от нас Кировограде. Позже, зимой, пришли вести об окружении и разгроме немцев под Корсунь-Шевченковским, а где-то на севере, по-моему, в Белоруссии или в Прибалтике наши войска уже вышли на государственную границу. Одно угнетало – никаких писем, никаких известий нам в те дни не приходило. Где наш тато, где Коля, где остальные наши соседи, ушедшие воевать на фронт. Раньше мы были в оккупации, жили, как в темной яме и речи не могло быть о почте и письмах. А теперь мы больше месяц уже на свободе, а весточек все равно никаких нет. Наверное, работу почты не так–то просто наладить в нынешних условиях. Будем терпеливо ждать.
Проходило время. Война тоже все дальше и дальше отодвигалась от наших мест на запад. И если самым главным желанием людей было окончание войны, то не менее насущным в нашем сельском масштабе было стремление хоть как-то обустроить ежедневное проживание.
Старые подвория
——————————————————————————————————————————————————————————————————————————